— В комнате моей в Дрездене висел твой портрет, — рассказывал он Вяземскому. — Проездом должен был остановиться в ней государь. Я колебался — убрать твой портрет или нет? Государь-то к тебе тогда был неласков.
— И что же?
— И не убрал. Государь посмотрел на меня грозно. «Это мой друг, Ваше Величество», — только и сказал я… Он усмехнулся…
Вяземский с нежностью обнял старого друга.
— Дашь ты отдых своим костям когда-нибудь, бесстрашная трясогузка моя? Нет, ты даже не трясогузка — ты странствующий рыцарь, рыцарь Тогенбург! И даже не рыцарь, а Вечный Жид!..
— Старец uberall und nirgends[63], — добавил Жуковский. Тургенев, кажется, повеселел. Они допили шампанское… Было три часа ночи.
Большой пароход «Николай I», уже год как ходивший из Кронштадта в Любек, неторопливо удалялся, шлепая плицами по воде, оставляя за собой пенный след и шлейф черного дыма. Жуковский и Тургенев махали с палубы, их силуэты были хорошо видны на фоне светло-сумрачного летнего неба. Вяземский до девяти часов спал на таможенной брандвахте в ожидании парохода на Петербург, потом попал под холодный дождь, вымок до нитки, дома растирал ноги водкой и отогревался чаем…
Опустел и без того пустой Петербург… Вяземского не развеяло даже то, что к нему приехала погостить дочь Маша. Летом он снимал дачу на Черной речке, там отметил день рождения — сорок лет. Если бы не поздравительная записка Козлова, князь бы и не вспомнил про дату («Как умный сорокалетний мальчик я сейчас был у обедни. Однако же глупо иметь сорок лет»)… Да уж, совсем не так отмечалась круглая дата десять лет назад… Впрочем, веселиться на собственном сорокалетии и не принято…
Петербург напоминает Вяземскому какую-то невероятную механическую шкатулку, увеличенную до размеров города, — крутятся медные валы, играет бодрая музыка, плещутся волны, маршируют человечки. В салонах скука, холод, пустота и наглость, и даже Фикельмон уж не радует. Ни ум твой, ни душа никого не волнуют. Стихов никто не читает, разве прозу, и то иногда, от скуки. Все при деле. Все заняты… Петербургские гуляния напоминают Елисейские поля (не парижские): точно тени бродят. Ни звука, ни движения — это называется общественным порядком. На Невском проспекте случалось встретить Булгарина — Фаддей Венедиктович прелюбезно кланялся Вяземскому… Бывали минуты, когда князь ужасался: неужели среди этого придется доживать век?.. И тут же вспоминал, что и в Москве-то не лучше — тоже скука, только иная, московская, не лощеная… Кто остался в Москве? Дмитриев, Чаадаев, Булгаков, Михаил Орлов, Федор Толстой. Баратынский и Денис Давыдов сидят в поместьях. Даже улицы московские пусты. На Тверском бульваре встретишь двух-трех салопниц, да какого-нибудь студента в фуражке, да неизменного ветерана князя Шаликова. Тишина…
Вот в такие мгновенья он искренне любовался Петербургом:
Нет-нет, не верьте мне: я пред собой лукавил,Когда я вас на спор безумно вызывал;Ваш май, ваш Петербург порочил и бесславил,И в ваших небесах я солнце отрицал....Я Петербург люблю, с его красою стройной,С блестящим поясом роскошных островов,С прозрачной ночью — дня соперницей беззнойной,И с свежей зеленью младых его садов.Я Петербург люблю, к его пристрастен лету:Так пышно светится оно в водах Невы…
Это — «Разговор 7 апреля 1832 года», разговор с двадцатипятилетней графиней Еленой Михайловной Завадовской. Ничего двусмысленного — муж Елены Михайловны, граф Василий Петрович, тоже весьма любезен и симпатичен, Вяземский рад видеть обоих супругов. Но почему-то приятнее, когда с графиней можно поговорить наедине… Не зря даже заезжий персидский принц Хозрев-Мирза сказал о ней, что каждая ресница ее ранит прямо в сердце… Знакомство с красавицей началось на балу — Завадовская сказала Вяземскому, что целых три раза перечитывала его перевод «Адольфа». Какое авторское сердце устоит против такого признания?.. Елена Михайловна даже подарила Вяземскому новое перо, на что он немедленно отозвался благодарным каламбуром («вы оперили мою поэзию») и еще одним посланием. Увлечение Завадовской (и — чуть позже — Верой Бухариной и Софьей Горсткиной) скрашивало Вяземскому его соломенно-холостяцкую судьбу весною — летом 1832-го.
Служебный перевод в Москву ему, конечно, не грозил. «Я никакими надеждами не увлекаюсь и думаю, что хорошо будет, если сведу концы с концами, то есть без добра и худа, — делился князь мыслями с Верой Федоровной. — Я готов вынести испытание. Главное дело, чтобы было чем жить… Ты ко мне приедешь, поживем, посмотрим год, как поживется… Честолюбия, кажется, у меня нет и, кажется, не будет. Разумеется, я не прочь от успехов, если столкнусь с ними, но чревобесия по успехам не будет». Одно время Вяземский надеялся, что министерство предоставит ему казенную квартиру — три-четыре комнаты и угол в каретном сарае, — но эти расчеты не оправдались. Несмотря на дороговизну, пора было забирать в столицу Веру Федоровну с детьми. Переезд этот обошелся Вяземским в немаленькую сумму — двадцать пять тысяч рублей, да еще четыре тысячи они сразу же заплатили за новую квартиру, найденную с помощью какого-то бойкого итальянца, «черного человечка», как прозвал его князь. 15 октября на Моховой отпраздновали обедом приезд княгини с детьми и на другой день переехали в бельэтаж дома полковника Баташева, на Дворцовую набережную, у Прачечного моста. Дом был относительно новый, построенный всего шестнадцать лет назад. Огромная серая Нева была теперь перед глазами, стоит выглянуть в окно гостиной. По соседству — Летний сад и особняк австрийского посольства, где живут Фикельмоны.
Только начали обживать новый дом, наносить визиты, сами приняли первых гостей — как на князя Петра Андреевича обрушились нежданные повышения по службе. 21 октября, через неделю после приезда жены, он становится вице-директором департамента внешней торговли, а спустя еще десять дней — председателем комитета для надзора за браком товаров. Забегая вперед, скажем, что через год, 6 декабря 1833-го (в день тезоименитства Николая I), Вяземский стал вице-директором департамента внешней торговли в чине статского советника[64]. А 23 ноября 1835-го «за усердную и полезную службу» — а точнее, за управление департаментом во время отсутствия директора — Вяземскому назначили аренду, то есть ежегодные выплаты в размере 1200 рублей серебром на протяжении двенадцати лет (эта аренда дважды продлевалась на шесть лет). В дальнейшем «социальный пакет», как сказали бы сегодня, Вяземского стал выглядеть еще более внушительно — он ежегодно получал по 2500 рублей ассигнациями «квартирных», 14 раз (почти каждый год, а то и дважды в год) награждался деньгами, в 1839-м стал действительным статским советником, что соответствовало чину генерал-майора, в 1843-м получил во владение две тысячи десятин земли… А Николай I не раз лично ставил его в пример другим чиновникам министерства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
