В следующие несколько недель я писал не много. Она не хотела — сказала, что не может, — встречаться со мной днем, но почему, не объяснила. Я не знал что думать и в конце концов всерьез решил, что это потому, что она призрак или даже суккуб или вампир. С сексуальной привлекательностью у нее все было в порядке. Так что если бы в одну прекрасную ночь у нее вдруг отросли клыки, я бы заголил шею и позволил ей пить сколько захочет. Но ничего подобного, разумеется, не случилось. Поразмыслив над предложенными вариантами ответа на ее загадку, я сообразил, что правильного среди них нет.
Еще я убедился, что лет ей по крайней мере столько же, сколько мне, а то и больше. Она много читала, ее вкусы, как и мои, были всеобъемлющи, от жанровой литературы до классики. Сначала мы подолгу разговаривали, потом постепенно начали гулять по излюбленным местам ночного города, держась за руки, и в конце концов занялись однажды ночью любовью в большом и уютном спальном мешке посреди парка Фитцгенри.
Она привела меня туда во время одной из наших так называемых вылазок, ни слова не говоря, скинула в лунном свете одежду и привлекла меня в долгожданную гавань своих объятий. Позднее, уже засыпая, я слышал над нами клики гусей, которые летели на юг. Помню, я еще подумал, как странно слышать их в такой поздний час, но, с другой стороны, разве не было странно все, что происходило во время наших с Талли встреч?
Утром я проснулся один, два старых алкаша сидели неподалеку и без особенного удивления наблюдали, как я одеваюсь в мешке, точно каждый день такое видели.
Наши встречи сливаются в моих воспоминаниях воедино. Трудно сказать, что было в одну ночь, а что в другую. И все же память хранит, точно фетиши, отдельные узелки событий, из которых сплетен талисман ее имени, как, например, та вторая ночь под мостом на Келли-стрит, когда я умирал от страха, вдруг она не придет, или те три ночи, когда она ни словом не упоминала книжку моих рассказов, которую я, расставаясь, отдал ей на тех же ступенях под мостом, а на четвертую призналась, как сильно они ей понравились.
— Это мои истории, — сказала она, возвращая мне книгу в ту ночь.
Мне и раньше доводилось сталкиваться с читателями-собственниками, фанатами, которые заявляли свои права на созданный мною мир, принимали выдуманных персонажей за реальных людей или думали, будто моя голова набита разными тайными знаниями, а все из-за магии и мистики, которые появлялись в моих рассказах. Но такой реакции, как у Талли, я еще не встречал.
— Они обо мне, — сказала она. — Это твои истории, я чувствую твое присутствие в каждом слове, но все же в них есть и моя частичка.
Я попросил ее оставить книгу себе, а на следующую ночь принес еще три сборника и ксерокопии тех рассказов, которые до сих пор появлялись только в журналах. Постепенно я в нее влюбился, и вовсе не из-за того, что ей так понравились мои истории; это все равно случилось бы, раньше или позже. Хотя нельзя сказать, что удовольствие, которое она получила от моих рассказов, уронило ее в моих глазах.
Как-то ночью она достала из своей объемистой сумки какую-то фотографию и протянула ее мне. На снимке была она сама, правда, выглядела она там как-то иначе, не то чтобы моложе, но мягче, что ли. У нее была другая прическа и ситцевое платье в цветочек; солнечный свет заливал ее с головы до ног.
— Когда... когда это снято? — спросил я.
— В более счастливые дни.
Можете считать меня невеликодушным, но я не смог скрыть разочарования, слишком больно было слышать, что ночи, которые для меня были счастливейшими в жизни, не были такими и для нее.
Она сразу поняла, в чем дело — такие вещи она всегда чувствовала хорошо, — и положила теплую ладонь поверх моей.
— Ты тут ни при чем, — сказала она. — Я люблю наши встречи. Просто в остальном моя жизнь сейчас не очень счастливая.
Так оставайся со мной навсегда, вертелось у меня на языке, но я по опыту знал, что она все равно не скажет, куда пойдет, расставшись со мной, чем будет заниматься и кто она такая. И потом, я все еще думал о призраках, понимаете. Я боялся, что тут действует какой-то запрет, и как только она расскажет мне, где проводит дни, то чары рухнут и ее дух будет навеки изгнан, как это обычно бывает во всяких дешевых ужастиках.
Одних ночей мне было мало, признаюсь честно, но рисковать тем, что я уже имел, мне не хотелось. Прямо как жена Синей Бороды, с той только разницей, что я не позволял любопытству взять верх и не отпирал запретную дверь. Я мог бы проследить за ней, но не стал. И не только потому, что боялся, как бы она не исчезла. Просто она мне доверяла.
Мы любили друг друга трижды, старый спальный мешок всегда был один и тот же, места разные, а поутру я неизменно просыпался один. Вечером, когда мы встречались, я приносил мешок назад, а она улыбалась при виде пухлого свертка у меня под локтем.
На утро после первой ночи я ощутил, что меняюсь; она меняла меня. Ничего такого, что могло бы заставить меня измениться, она не говорила и не делала, просто наши отношения размывали то ощущение отстраненности, с которым я прожил всю жизнь.
И сама она тоже менялась. Джинсы и кожанка по-прежнему оставались ее любимой одеждой, но все же иногда она приходила в мини-платьице, которое едва виднелось из-под куртки, теплых лосинах и аккуратных туфельках вместо сапог. Лицо изменилось мало, разве что смягчилось, и напряжение перестало бросаться в глаза.
С самой первой нашей ночи я привык рассказывать ей все, откровеннее я не бывал даже с друзьями, которых знал много лет. И так было до самого конца. Но теперь я чувствовал, что привычка к откровенности с ней распространяется на отношения с другими людьми. Я заметил, что брату и друзьям стало со мной проще, да и мне с ними тоже. О Талли никто из них не знал; все, что им было известно, это что я по-прежнему брожу в поисках вдохновения по ночному городу. Не знали они и о том, что я почти забросил писание, хотя профессор Дейпл, по-моему, догадывался.
Наверное, это потому, что я всегда показывал ему черновики рукописей, прежде чем отослать их в редакцию. Мы оба интересовались всем странным и необычным, именно это нас и сблизило задолго до того, как Джилли стала его студенткой, и до того, как он сам оставил университет. Но люди все равно называли его профессором; по-другому было как-то непривычно.
Этот сморщенный старичок с копной седых завитков и в очках обожал длинные беседы за чашкой чаю или даже, если час был подходящий, за стаканом доброго ирландского виски. По меньшей мере раз в полмесяца мы встречались в его уютном кабинете, где он читал мой новый рассказ, а я просматривал его последнюю статью, которую он собирался отправить в какой-нибудь журнал. Когда я в третий раз пришел к нему с пустыми руками, он наконец решился заговорить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
