731
Гомер. Одиссея. М.; Л., 1935. С. 53.
732
Упоминание об умершей прислуге также соотносится с пушкинским «…Вновь я посетил…», в котором сказано о няне, скрасившей лирическому герою дни изгнания: «Уже старушки нет — уж за стеною / Не слышу я шагов ее тяжелых, / Ни кропотливого ее дозора» (III;. 313). Но соотнесенность текстов Бродского и Пушкина основана скорее не на сходстве, а на контрасте. Одиссей десять лет пытался добраться до родного острова, пушкинский герой десять лет был вдали от памятного «уголка земли». В обоих стихотворениях выражен мотив необратимых перемен. Но у Пушкина они воспринимаются как естественный закон бытия, не вызывающий протеста и несогласия; кроме того, связи с прошлым не оборваны («Минувшее меня объемлет живо, / И, кажется, вечор еще бродил / Я в этих рощах» [Там же. С. 313]), как и связи с будущим (внук «обо мне вспомянет» [Там же. С. 314]). В «Итаке» же отчуждение и от прошлого, и от будущего (обозначенного фигурой сына) абсолютно.
733
Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 139. Далее стихотворения Мандельштама цитируются по этому изданию, страницы указываются в тексте.
734
У Мандельштама встречается также выражение «хвойное мясо»: «Глаз превращался в хвойное мясо» («День стоял о пяти головах Сплошные пять суток…» — с. 244).
735
«Всюду Бахуса службы»; «Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград <…> Я сказал: виноград, как старинная битва живет»; «пахнет <…> свежим вином из подвала» (с. 139).
736
Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 588.
737
Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 414.
738
Там же. С. 188.0 значении мотива странствия Одиссея в поэзии Батюшкова см.: Зубков Н. Наперегонки со смертью (Константин Батюшков) // Персональная история. М., 1999. С. 92–93.
Реминисценции из поэзии Батюшкова встречаются и в «Горении» (1981) Бродского. Строки «Как менада пляши / с закушенной губой» (III; 30), в которых закушенная губа ассоциируется с алым как цветом крови (закушенная до крови губа), напоминают о батюшковской метафоре алых уст из «Вакханки»: «И уста, в которых тает / Пурпуровый виноград» (Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 229); ср. образ «алые уста» в «Выздоровлении»: «И алых уст твоих даканье» (Там же. С. 174). «Горение» Бродского и «Выздоровление» Батюшкова роднят как сходные грамматические признаки слова, составляющего заглавие (сущ. ср. рода на «-ие»), так и общий мотив страсти как силы, воскрешающей от смерти.
739
«…Гони меня, ненастье, по земле, / хотя бы вспять, гони меня по жизни»; «и чужаки (выделено мною. — А.Р.) по-прежнему снуют / в январских освещенных магазинах»; «хлебну зимой изгнаннической чаши // и не пойму, откуда и куда / я двигаюсь, как много я теряю / во времени <…>»; «<…> и кажется отрадно, / что, как Улисс, гоню себя вперед, / но двигаюсь по-прежнему обратно» (I; 152). Мотив «потерянного времени» у Бродского ассоциируется с циклом романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» («А la recherche du temps perdu»), но на уровне фразеологии совпадает с пушкинской строкой «Но потерял я только время» из стихотворения «Свободы сеятель пустынный…» (II; 145).
740
Хоружий С. Вместо послесловия // Джойс Дж. Улисс: Роман / Пер. с англ. В. Хинкиса, С. Хоружего. М., 1993. С. 551.
741
Там же. С. 551.
742
Там же. С. 320. В кощунственном преломлении этот мотив представлен в эп. 14 «Улисса» как «бессыновство» Бога — «Никтоотца» (там же. С. 306).
743
Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 657.
744
Джойс Дж. Улисс. С. 449.
745
Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 658. Ср. наблюдения комментатора по поводу эп. 16 («Евмей»), открывающего третью часть романа, названную «Возвращение»: «Две линии сошлись — но происходит нечто иное, нежели счастливое единение героев, чья встреча записана на небесах. Блум и Стивен сипят в ночной кучерской чайной и не находят о чем говорить. <…>. А больше не совершается ничего». И далее: «<…> наряду с соответствиями в эпизоде также намечается нарушение базисной парадигмы. Окончательного вывода пока нет, но мы уже ощущаем, что герои как-то не становятся в отношения настоящих Улисса и Телемака Что-то не то здесь: или впрямь Улисс не совсем настоящий, или Телемак, или, может быть, этому Телемаку не подходит этот Улисс? Очень джойсовская ситуация» (Там же. 650,651).
746
Чтобы не злоупотребить цитированием Бродского (мотив измены М. Б. трансформирован в очень многих текстах), сошлюсь хотя бы на книгу Л. М. Баткина, в которой подробно проанализированы произведения Бродского, которые можно условно отнесли к «любовной лирике»: Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 99–142,170,285–296. Своеобразным метаописанием текстов Бродского, свидетельством «анаграммирования» имени М. Б. являются строки: «<…> Только подумать, сколько / раз, обнаружив „м“ в заурядном слове, / перо спотыкалось и выводило брови!» («Декабрь во Флоренции» (1976) [II; 384]).
747
Джойс Дж. Улисс. С. 442.
748
Там же. С. 317.
749
Там же. С. 443.
750
Там же. С. 396.
751
Там же. С. 344.
752
Там же. С. 336.
753
Ср. нарицательное употребление этого имени Пушкиным в «Деревне»: «<…> я променял порочный двор Цирцей» (I; 318).
754
Джойс Дж. Улисс. С. 507.
755
Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 659.
756
Кстати, это одно из стихотворений, посвященных М. Б.
757
Семантику слова в поэтическом мире Бродского подробно анализирует В. П. Полухина: Polukhina V. Joseph Brodsky. A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port-Chester, Melbourne; Sydney, 1989 (m. «Words devouring things»). Идея Бродского обнаруживает сходство с утверждением Р. Барта о «смерти автора» в современной литературе, о превращении автора в «скриптора», в орудие игры различных кодов. Автор становится не творцом текста, а его производным. Ср.: «Письмо — та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего»; «С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь тот, кто пишет, так же как „я“ всего лишь ют, кто говорит „я“; язык знает субъекта, но не „личность“, и этого субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не содержащего вне его, хватает, чтобы „вместить“ в себя весь язык, чтобы исчерпать все его возможности»; «Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только лишь время — время речевого акта, и всякий текст пишется здесь и сейчас» (Смерть автора / Пер. с фр. С. Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 384, 387). Ср. сходные высказывания Ю. Кристевой: «Автор, таким образом, — это субъект повествования, преображенный уже в силу самого факта своей включенности в нарративную систему; он — ничто и никто; он — сама возможность перехода С<убьекта повествования> в П<олучателя> <…>. Он становится воплощением анонимности, зиянием, пробелом затем, чтобы обрела существование структура как таковая». И далее: «Субъект высказывания-результата репрезентирует субъекта высказывания-процесса в качестве его объекта. Он, следовательно, способен послужить субститутом авторской анонимности <…>» (Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман / Пер. с фр. Г. К. Косикова // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1995. № 1. С. 108, 109).
Черты сходства между представлением Бродского о соотношении языка и поэта и постмодернистской идеей (настойчиво и не без эпатирующего задора высказанной Р. Бартом) позволили Л. Г. Федоровой заметить, что «философия языка» русского поэта — Нобелевского лауреата является постмодернистской (Федорова Л. Г. Типы интертекстуальности в современной поэзии (постмодернистские и классические реминисценции). Автореф. дисс. <…> канд. филол. наук М., 1999. С. 16, 22–23; ср. вывод в тексте диссертации: «<…> авторская позиция по отношению к постмодернизму не всегда определяет тот или иной способ интертекстуальности: так, Бродский в философии языка приближается к постмодернистам, но, обращаясь к другим произведениям, традиционен в осуществлении межтекстовых связей» (С. 187–188). Однако это сходство позиций Бродского и постмодернистов имеет, по-видимому, внешний характер: для автора «Итаки» язык не хранилище разнообразных кодов, как в постмодернизме, а своеобразная «первосубстанция», имеющая сакральное значение; это энергия Бога.
