желания. Мучительного желания, от которого пересыхает рот, а не тоскливой, бесталанной жажды прикосновения.
Теперь я начну книгу по-другому, даром, что ли, я возвращался в «Бриатико». Я должен был еще раз увидеть пологий холм, пылающий в полуденном свете, будто Pala d’Oro в венецианской базилике. В закатном солнце холм стремительно блекнет, хотя весь иссечен полосами света, пинии и кипарисы попадают в тень и сами становятся тенями, прорезая в небе тонкие черные морщинки.
Я знаю здешние запахи, они ничуть не изменились, пока я жил где-то на севере. Запах харчевен, остерий и писсуаров в порту, запах рыбьих потрохов, запах сырого белья на ветру, запах внезапного везения и свежей краски, запах кротости. Теперь я долго их не услышу, кто знает, когда мне еще доведется сюда вернуться. Может статься, «Бриатико» будет недостижим, как остров Рупес Нигра или как океан Причинности.
Если человек и вправду остров, то остров почти необитаемый. Его постоялец бродит по кромке воды, топчет сочные хвощи в лесах, но боится спускаться в пещеры, ведущие вниз, и до самой смерти снует по верхнему слою, сладкому и понятному, как глазурь на ромовой бабе. До самой смерти? Но признавать смерть — это все равно что жить в пепельной среде, которая никогда не становится четвергом.
Я понял это недавно, и от этого знания мне было тошно и весело одновременно. Так бывает, когда в старом саду наткнешься на заросли крыжовника, усыпанные прозрачными ягодами, висящими в плотном июльском воздухе, будто дирижабли, и ешь его горстями, отплевываясь вяжущим соком, и все никак не можешь насытиться жалостью и злостью, кислотой и печалью.
Слово щекотало мне кончик языка, но я никак не мог поймать его, пока не вышел из лагуны в открытое море, но вот я вышел, и ветер брызнул мне в лицо солью, я провел языком по деснам и поймал это слово, теперь я знал, как назову свою книгу, если напишу ее, если найду остальные слова, только стоит ли давать словам волю, когда сам несвободен?
Маркус. Воскресенье
«— Возьми шарф, ложись на живот и тихо продвигайся ко мне. — Комиссар говорил нарочито скучным голосом. — Посмотри на меня. А вниз не смотри.
Солнце спряталось за тучи, и стекло галереи стало сизым, небо и лагуна отражались в нем, разбиваясь на шахматные клетки. Звук был невыносимым, в нем сливался лязг железа, стон перекрытий и какой-то хитиновый хруст. Почему Вирга сидит неподвижно? Еще можно прыгнуть в расширяющуюся полынью и оказаться на полу оранжереи, пусть даже с переломанными ногами, ну же, чертова кукла, почему ты не двигаешься? Ему показалось, что галерея обрушилась в полной тишине. В глаза ему брызнуло стеклянное солнце, он зажмурился и некоторое время стоял так, вцепившись руками в перила.
Когда он открыл глаза, башни Бриатико стояли свободно и фасад приобрел красоту первоначального замысла. Стекла галереи лежали на клумбах зазубренными толстыми льдинами. Трудно было поверить, что этот ком земли, пронизанный розовыми и белыми корнями растений, держался на сотне деревянных перекладин, скрытых теперь под мусором, в который превратились штамбовые розы и жимолость.
Тишина гудела у него в ушах. По аллее бежал сержант с разинутым ртом, но крик был немым, и разинутый рот чернел понапрасну. Голова комиссара лежала на пустом паркинге, начисто срезанная стеклом, и сверху казалась косматым корневищем пальмы. Парадная дверь распахнулась, пружина с грохотом возвратила дверь назад, и Садовник понял, что к нему вернулся слух».
Маркус еще раз проглядел страницы, написанные ночью, сначала их было тринадцать, но одна уже отправилась в мусорную корзину. Он сел работать после полудня и опомнился только оттого, что стая ночных комаров искусала его до костей, пробравшись в щель под оконной сеткой. Этих комаров здесь называли тигровыми, и они не боялись ничего: ни лосьонов, ни чадящих свечек, расставленных хозяйкой на лестнице.
Он отхлебнул холодного кофе и потянулся. На часах было около семи утра, но усталости он не чувствовал, только глаза щипало от дыма, и немного затекали пальцы. На тарелке возле компьютера лежал подсохший кусок сыра со следами от зубов, но Маркус так и не вспомнил, откуда он взялся.
«Теперь он ждал, что в дверном проеме покажется Вирга, ее волосы и плечи будут покрыты белой пылью. Она сядет на скутер, поставит босые ступни на педали и помчится сначала прямо, а потом вниз — с такой скоростью, что ветер выдует штукатурку у нее из волос. Тем временем „Картахена“ пойдет в море вдоль песчаной косы — туда, где пролив похож на горлышко античной вазы. Пойдет осторожно, малым ходом, избегая отмелей. Он подумал, что какое-то время Вирга и ее дед будут двигаться параллельно, не зная друг о друге. Потом он оторвал руку от перил, посмотрел вниз и увидел свое отражение в голубом зазубренном стекле».
Маркус захлопнул компьютер, сунул его в сумку и спустился на первый этаж. В столовой было тихо, хозяйка ушла к воскресной мессе, у окна доедал свой завтрак бритый мужичок в кепке, похожий на одного из тех, что принимают футбольные ставки в окраинных барах.
Просидев там около часа, Маркус выпил несколько чашек кофе, сгрыз целую миску миндальных сухарей и понял, что финал никуда не годится. Обрушить галерею — это все равно что признать поражение. То есть угробить мост поцелуев можно и даже нужно, но в финале не должно быть ни одной смерти, смерть кроется не в решениях, а в нерешительности. Ты убиваешь, потому что не знаешь, чем закончить линию персонажа: она болтается, будто конец поливального шланга, вырванного из гнезда.
Предупредив хозяина, что вернется через час, Маркус оставил сумку возле конторки и отправился в участок за правами. Чисто выметенная площадь была пуста, на террасе кафе сидел самоанец в белой куртке, перед ним стояла тарелка с мидиями. Маркус остановился было у фонтана, чтобы набить трубку, когда сзади послышались шаги и на плечо ему легла тяжелая рука.
— Тебя-то мне и надо, — сказал сержант, — меня как раз за тобой в мотель послали.
Без желтой хрустящей куртки сержант казался не таким
