Понятно, что Ли Сопра мог выбрать другой путь или вообще не прийти на пляж, так что убийца положился на судьбу. Маркус швырнул обрывок каната обратно в заросли. Такой способ похож на старинное итальянское отравление: врагу дарили бутылку с вином, в которое был подмешан мышьяк, зная, что он поставит ее в погреб, рядом с остальными, и, может быть, так и не откроет никогда. Отравителю достаточно было мысли, что такая возможность существует!
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Вот ты, падре, ругаешь меня за то, что в церковь не хожу, язычником зовешь, про нравственный абсолют рассуждаешь, грозишь адским пламенем. А что ты знаешь о моем абсолюте? Я за деревню переживаю, это моя семья, а в ней, как положено, есть и паршивые овцы, и простодушные.
Сначала я на фельдшера думал, потому как он не тот, за кого себя выдает, но потом неапольские мне черкнули, что это их человек в отеле, мол, не вмешивайся, он там по делу. Тогда я стал о капитане думать, но никак не мог взять в толк, при чем там носок этот дырявый, со следами пороха, но без следов крови. К тому же обслуга гостиничная в голос кричит, что с репетиции никто не отлучался, поди пробей такое алиби!
Так бы и думал до сих пор, не попадись мне в бумагах сержанта программка этого «Пигмалиона», где капитан значился под инициалами, что и понятно — они ведь постояльцев участвовать не приглашали, для него исключение сделали. Я, конечно, знал, что он там бабу играет, и студентка об этом твердила, но на всякий случай в Сети поискал, что за баба такая.
Сначала мне оперу выбросило с оркестром из Ла Скалы, но там только тенор и сопрано, а потом — постановку в театре Петруцелли, с фотографиями. Там я эту миссис Хилл и увидел, грудастая тетка в годах, соломенные кудри и шляпка набекрень. Сначала я засмеялся, представив как на капитане перед выходом застегивают корсет, цепляют крючочек за крючочек, а он терпит. Потом, падре, посмотрел я еще разок на эти груди и понял, что за глушитель у Луки под рукой оказался. И почему на голубом носке крови не было.
Вот сукин сын, я бы и сам лучше не придумал.
Хотел я позвать сержанта, чтобы вместе посмеяться, а потом передумал. Какой мне толк Диакопи арестовывать? Мне часовню в порядок привести надо. Виданное ли дело, шахматная беседка там у них, глумление и осквернение святыни, святой Андрей морщится, а у нас то засуха, то безрыбье, то убийства сплошной чередой.
Ты скажешь, на капитане четыре трупа, ему наказание следует, а я вот что скажу: в тюрьме и так народу много, на государственные деньги кормится. У меня план был простой: пригрозить ему арестом, марку забрать и в тот же вечер неапольским позвонить. Они меня давно спрашивали, не пробегал ли заяц через рощу, он таким людям должен, что от заячьей шкуры только клочья полетят.
Раньше я молчал, потому как человек на родной земле прячется, в доме своей матери, я ему не кредитор и не судья, а теперь молчать незачем. Сам посуди, падре, какой мне резон везти его в столицу провинции на суд и расправу, когда ему перо под ребро и так вставят, а мне деревенскую жизнь наладить надо!
Он небось подумал, что марка у меня, даром, что ли, я труп Аверичи в беседке осматривал, что, говорит, ты мне продать хотел, показывай! А я ему спокойно так: твою свободу, амиго. Тут он руку сразу в карман, хлопушку свою вытащил, пиф-паф, я даже испугаться не успел.
Знаю, падре, что тебе не понравится, да только скажу: осечки эти — две подряд! — не просто так случились, может, я и паршивый прихожанин, однако небеса за меня заступаются. Все про меня знают там, наверху!
Садовник
«Бриатико» больше нет. А я думал, что нашел место, где буду жить с двадцать девятого апреля две тысячи седьмого года до самой смерти. Я попался на полуденную блесну, стоило мне зайти в комнату, которую выделили пианисту, и увидеть лагуну за верхушками кипарисов. Лагуна лежала далеко внизу, в золотых берегах, словно оправа от викторианской брошки, из которой вынули камень, чтобы снести в заклад.
Зампа заскребся под столом, я снял с его морды ремешок и дал ему кусок шоколада. Потом я достал флешку с романом из кармана куртки, воткнул ее в компьютер и открыл файл под названием paola.doc. В первых трех главах правдой было все: ярость, вожделение, тоскливое недоумение и хандра. В последней, написанной восемь лет спустя, появился пепел. Жирный пепел, ослепшая статуя апостола, обгорелые кости, копоть и пожарная сирена. Этот финал подходил книге не больше, чем явление бога из машины подходит «Пигмалиону». Что же мне отправлять издателю?
Последняя глава, написанная в «Бриатико», занимала сорок девять страниц. Я выделил их синим цветом и нажал кнопку delete. Потом я спустился в бар, купил бутылку паршивого коньяка, откупорил ее и написал новую главу, очень короткую.
В ней говорилось о том, как парень и девушка, договорившиеся встретиться в Траяно через восемь лет, чуть было не разминулись, потому что девушка опоздала на целый год. У нее были для этого причины. Так что она приехала, как и обещала, вечером двадцатого мая, только в две тысячи восьмом, почти не надеясь, что он сделает то же самое. Не найдя палатки на диком пляже, она поднялась на холм, чтобы оглядеть окрестности. И наткнулась на своего парня, который пришел туда за несколько минут до отъезда в аэропорт: длинный год в «Бриатико» закончился, и на паркинге его ждал заезжий адвокат, обещавший подбросить до Салерно. Она подошла к нему сзади и закрыла ему глаза руками. Он произнес ее имя.
Тут я засомневался и вычеркнул последнее предложение. Подумав еще немного, я решил оставить их на обрыве в молчании, а вокруг них расположил действительность,
