И где, черт возьми, замполит Иволгин? Среди убитых и раненых его нет, неужели не осталось от него ничего, или, того хуже, попал в плен?
Внезапно ожил давний недруг Панова. Из раструба-репродуктора донеслось: «Выпрямляясь, поднимите руки в стороны, ладонями вверх! Встаньте! Присядьте!», и майор, окончательно выкипая, снес его вторым выстрелом.
Потом взглянул на часы. Ох, не то еще говорит людям Москва
****
Когда-то проворовавшийся саперный старшина, ведя пополнение к умолкшему доту, сквозь грохот боя услышал какой-то звук. Рядом в воронке кто-то причитал: «мамочка родная, спаси меня».
Политрука била дрожь, и он все время пытался подтянуть колени к лицу. Плохо дело, если так расширены зрачки. Человек, столь уверено державшийся под огнем, достиг придела стойкости.
«Устал от войны», писали в диагнозе немцы-врачи. «Настрелялся досыта», выражаются и сейчас.
Как можно выдержать творящийся вокруг кошмар? И человек бросал оружие, протестуя против смертоубийства, не думая в тот миг о последствиях. Это не трусость, не паника, не деморализация, не исключительно личное желание жить и выжить. Не редка и пуля, выпущенная самому себе в голову, лишь бы прекратить, не видеть кошмар.
Последняя «отрыжка человечности», так бы неосторожно выразился Панов, зная цену милосердия на своей недолгой войне.
— Ничего, сынок, мы притертые, не помрем, выживем и всегда по-своему повернем. А ну, повторяй за мной! Давай! — старшина так затряс Алексея, что голова политрука беспомощно заметалась из стороны в сторону, но остановилась, а глаза, наконец, застыли, требуя у него помощи и опоры.
— Я… вас… слышу…
— Что? Страшно было? Тогда просто повторяй. Не презирая милосердие и человеколюбие твое, Христе, согрешивших, но по немощи человеческого естества…
Комиссар вслед за ним послушно проговаривал слова, постепенно впадая в ритм.
После, близкий разрыв снаряда встряхнул не только землю, но и включил разум Иволгина. Он же коммунист! Что творит?
— Ну, как, полегчало? — осторожно спросил старшина.
Он делал дело, как умел, как подсказывал старый опыт.
— Не могу продохнуть! Гарь в горле! — на выдохе прошептал Иволгин.
— Ты мне на жизнь не жалуйся! Давай, дыши глубже!
— Только вы — никому, хорошо? — устыдившись собственной «трусости» попросил политрук.
— Ничего, с каждым бывает.
Старшина облегченно выдохнул. Человек вновь взял себя в руки. Это хорошо. Тут ему бойцы доверяли и верили.
«В окопах неверующих нет», — Иволгин вспомнил усмешку Ненашева на одном из занятий. Комбат советовал: если страшно, то проговаривайте про себя что-то длинное и, желательно, знакомое с детства. Наверняка успокоит и поможет настроиться на привычный лад.
«Молитву, что ли?», — пробурчал кто-то.
«Лучше карточку ведения огня, а то вечно прицел путаете!» — усмехнулся комбат и закрыл тему.
Иволгин, злясь на прошедшую слабость, приник к винтовке. Хоть одного, именно сейчас, для уверенности!
«Что за черт», политрук несколько раз моргнул и еще раз попытался совместить прорезь, мушку и голову в каске.
Не получилось! Глаза залил пот, оружие в руках ходило ходуном. Он нашел цель и мушку, но потерял прорезь. Нашел прорезь, но мушка расплылась в глазах.
Как же так? У него же значок! Рядом рванула мина, инстинктивно заставляя присесть. Дождем посыпался песок, градом застучали по каске мелкие камни.
Тогда он принялся шептать другие, знакомые с детства слова, вкладывая в них силу и подстраивая дыхание под ритм. Иволгин заставил себя действовать лениво, как в тире, ловя на пришедшую в повиновение мушку серо-зеленую фигурку.
Он нажал на спусковой крючок.
Перебегающего дорогу немца отбросило назад, и он упал, подняв немного песка и пыли.
А вот еще кто-то ползет к ним с огромным подрывным снарядом на спине. Он опять нажал на спусковой крючок, но вместо взрыва услышал неистовый русский мат.
Черт! Это им сюда тащат, как выразился майор, «плотный завтрак».
— Смотреть надо, в кого стреляешь! — руки бойца из хозвзвода ходили ходуном, а глаза выражали обиду, — Я тебе… вам, товарищ политрук, пожрать принес, а вы меня за фашиста приняли!
— Чего приперли-то? — поинтересовалась недоумевающая, но пришедшая на помощь, пехота. На стартовую немецкую артподготовку, где боекомплекты тратятся десятками, она смотрела с галерки.
Но и термосов в их батальоне сроду не было. Видели издалека, на отдельной от них, командирской кухне.
— Гречневая каша с луком и шкварками. Квас, холодный! Разведенный спирт на усмотрение командира во фляжках. И, подставляйте котелки, иначе кушать будете салат вместо свекольника!
— Во! Так воевать можно! И что я не служу в укрепрайоне?
— Ты в немца хоть один раз попади, стрелок наш, ворошиловский!
Иволгин покраснел, вновь посмотрев на обмотанный индивидуальным пакетом корпус, из-под которого, как из раны, тихо сочилось, что-то фиолетово-малиновое.
Глава тридцать третья (22 июня 1941 года, воскресенье. 8 часов утра)
Время приближалось к восьми утра.
Солнце плыло по безоблачному небу и с неумолимой точностью жгло все, что попадало под его лучи. Дышать, как пить горячую воду.
Вокруг расстилалась развороченная земля, из которой торчали бревна, обрывки колючей проволоки и было разбросано нечто, недавно бывшее людьми. Как жаль, что пятен в «фельдграу» меньше.
Над крепостью висела пыль. Над Волынкой и Аркадией поднимались клубы черного дыма. Постепенно догорала роща, в трех километрах от позиций батальона пылал сухим пламенем лес.
Позиции вновь накрыло артогнем, но еще более вялым по интенсивности. Потратившись на ложные и не ложные цели, немецкие пушки требовали пополнения боекомплекта. Снаряды расходовались быстрее, чем их успевали подвозить.
— Танки!
— Самоходки! — поправил наблюдателя Ненашев, различая сквозь муть и дым характерные квадратные очертания низко сидящего силуэта «штуга».
Универсальная вещь. Бронирование позволяет ему действовать против дотов, не боясь пехоты, загнанной в укрытия минометным огнем. Дополнительно, за стереотрубой, высунутой из-за башни, может работать передовой артиллерийский наблюдатель.
Но вот первая незадача, именно с этого направления Панов такие штуки и ждал, четко различая танкодоступную и танконедоступную местность и торопя бригаду оружейников.
Пальцы младшего лейтенанта Зимина, сжимающие рукоятки наводки, дрожали от волнения. Движущаяся цель. Самоходка постоянно перемещалась, переваливаясь из стороны в сторону, и наводить пришлось непрерывно, то быстрее, то медленнее крутя ручку.
На спине расплывалось темное пятно.
Выстрел! Мимо!
— Осколочный! — не отрываясь от прицела, крикнул Зимин. Бронебойный есть лишь в «сорокапятке», в установке ДОТ-4. У его трехдюймовки другая задача.
Закрывая обзор, взметнулась земля. Никто не хотел умирать. Но младший лейтенант все равно продолжал удерживать прицел немного впереди «штуга», ожидая, когда враг сам войдет в перекрестие.
Выстрел! Мимо! Его зазнобило, как же так?
Черт! Дурак! Придурок! Угломер и так стоит с боковым упреждением!..
— Осколочный!
Заряжающий вновь воткнул в казенник унитарный патрон.
После взрыва в метре от корпуса, самоходку немного развернуло влево. Осколки и взрывная волна, повредив гусеницу, на время обездвижили «штуг».
Из дота ударила долго ожидающая именно этого момента сорокапятка, чертя в воздухе красную линию. Пробить лобовую броню «Штурмгешюца» она могла лишь с расстояния в полсотни метров, это потом уже выяснится на испытаниях. Бронебойно-трассирующий снаряд угодил в борт, и самоходка застыла, лениво поднимая в небо небольшой дымок с копотью.
Так, еще один критический момент миновал. Продолжения не последовало, пионеры вермахта сейчас чинили наплавной мост, проломанный следующим штурмовым орудием.
Ненашев взглянул на часы. Держаться надо еще два часа, потом, так или иначе, с севера в город ворвутся немцы. Гудериан переправился севернее и ничто не поможет Бресту.
Тактике ведения уличных боев Красную Армию не учили, население радовалось, что сгинули большевики и можно разжиться халявным добром. Итак, добавим еще минут тридцать-сорок, и немцы выйдут в тыл, но предварительно и окончательно перережут последний выход из крепости.
Так, что?
Сзади раздался шум, и Ненашев, обернувшись, увидел Иволгина, всего в пыли и копоти. Политрук тяжело привалился к стене траншеи, пытаясь отдышаться.
Какой у него взгляд! Панову внезапно захотелось уточнить его «политико-моральное состояние», именуемое, по флотскому, язвительному жаргону «полиморсосом».
— Ты, это… Как, целый внутри?
Замполит начал вставать, двигаясь какими-то рывками и тихо озверевая. Да как он может — так? Но начальник сам выглядел неважно, весь покрытый пылью и грязью, а под глазами уже отечные синяки. Видно, хорошо приложило тоже.
