— Понял, отец.
— Почему Варавва в партии, а ты нет?
Семен Максимович так и не глянул на Алешу, повернулся к небу боком, и Алеша увидел, как на спине сложенные руки шевелят длинными темными пальцами. Алеше вдруг до слез стало жаль отца и захотелось поцеловать эти пальцы. Алеша понял, что отец от него требует. Он быстро шагнул в сторону, вытянулся перед лицом Семена Максимовича, сказал громко, прямо, открыто:
— Слушай, отец…
Семен Максимович медленно поднял лицо. Его светло-голубые холодные глаза с спокойным вниманием, не спеша нашли Алешины взволнованные зрачки, прямой уверенной наводкой остановились на них, с терпеливой стариковской силой ожидали.
— Отец! Я, понимаешь, заленился: душой заленился. И… задумался все… лишнее… Я тебе страшно благодарен, что ты мне сказал.
Семен Максимович кивнул головой, снова повернулся боком, произнес сухо:
— Хорошо. Иди по своим делам.
Алеша не смел ослушаться. Его рука хотела вздернуться к козырьку фуражки, он остановил ее на полдороге, быстро повернулся и направился к группам красногвардейцев. По дороге его подмывало оглянуться на отца, но он удержался. А когда подсел к группе Николая Котлярова и посмотрел на то место, где оставил Семена Максимовича, там уже никого не было.
24
За ужином Семен Максимович сказал:
— Вот что, мать. Я не мешался в твои дела, а теперь ты мне скажи, откуда… ты это сало взяла?
Василиса Петровна строго поджала губы, быстро глянула на Алешу, сложила руки на коленях, ответила серьезно:
— Там, где и все берут: на базаре.
— Своих кабанов у нас не было, это верно. А только это сало — для рабочего человека — дорогой продукт. За какие деньги ты его купила?
— Это Михаил Антонович ходил в город, принес сало — полфунта.
Капитан не поднял глаз от тарелки, чувствовал, видно, что разговор заведен не для благодарности. Глаза Степана быстро пробежали по лицам, тоже глянули на Алешу.
— Наши заработки теперь… никакие заработки. Не только на сало, а и на хлеб не должно хватать. Это мои… а эти красногвардейцы еще меньше получают. Дело ясное — жить мы должны бедно.
Капитанов нос покраснел и опустился еще ниже. Семен Максимович в упор смотрел на капитана:
— Сколько у вас денег еще осталось, Михаил Антонович?
Семен Максимович вдруг улыбнулся. Но капитана не обрадовала эта улыбка. Он вскочил со стула, одернул гимнастерку, снова сел, захрипел:
— Семен Максимович! Не все на деньги, знаете, меряется. Разве можно ваше отношение оценить деньгами?
Семен Максимович взмахнул вилкой:
— Бросьте. Получается так: наши отношения, ваши деньги. Так?
Капитан вскочил:
— Василиса Петровна! Будьте защитницей! Какие же мои деньги? Я сколько раз хотел, понимаете, все равно, строгий учет, раскладка точная, ни копейки моей лишней не приняли. Ну… сегодня я действительно кусочек сала встретил… купил, так, знаете, для десерта. Для десерта исключительно, Семен Максимович?
— Скажите, сколько у вас денег?
— Деньги? Да это глупые деньги. Когда выписался еще, набралось… Капитанское жалованье, за ранение, отпуск, подъемные, то, другое, а теперь осталось немножко… ну… несколько сотен рублей.
Капитан замер в ожидании какого угодно приговора над этой суммой.
Семен Максимович осторожно половил вилку на стол, посмотрел на нее и коротким движением руки отодвинул ее дальше.
— Михаил Антонович, ничего не поделаешь, у нас теперь будет плохо. Пища будет совсем… бедная. А у вас деньги, вы можете лучше кормиться. Где-нибудь найдете, вот Степан Иванович вам поможет.
Капитан затих на своем месте, забыв о еде, забыв даже о том, что на него смотрят. Он сидел вполоборота на стуле, смотрел вбок, в одну точку. Потом осторожно, неслышно отодвинул стул, поклонился, как всегда, Василисе Петровне и на носках ушел в чистую комнату. Степан округлил глаза и сказал Семену Максимовичу:
— Отец родной, за что же ты его обидел?
Алеша проделал несколько движений в мускулах лица, грустно прищурился. Семен Максимович посмотрел на Алешу, на Степана, на Василису Петровну, опустившую глаза:
— Не нужно ему у нас приучаться. Все равно не по дороге. А чем я его обидел? С деньгами он найдет себе ласку.
— Степан ответил уверенно:
— Не найдет. Ты, Семен Максимович, думаешь, он — офицер, что ли? Вот, ейбогу, тебе говорю: он — как дите, куда он там пойдет? Плакать здесь будет, а не пойдет. Человек жизни никогда не видел, а теперь его приучили…
— К чему?
— Да к жизни ж…
— Нам, Степан Иванович, некогда такими детьми заниматься. А потом и ты скажешь: я — не Степан Колдунов, а ребенок.
Но в этот момент открылась дверь из чистой комнаты и появился капитан.
Он молча выложил на стол завернутый в газету пакет. Посмотрел на всех, посмотрел даже на стул, но не сел.
— Семен Максимович, я понимаю. Люди вы не такие, как я, у вас все прямо и честно. Работает, живете. А я человек брошенный. Мысли всякие, думаю, думаю, поверьте мне, голова от мыслей болит. К Василисе Петровне привык, а других… боюсь, Семен Максимович, а может быть, стесняюсь. Вот это плохо, а не деньги. Деньги же… куда-нибудь можно… куда-нибудь деть…
Он замолчал. Семен Максимович сидел, отвернувшись, свесив, по своему обыкновению, пальцы. Степан быстро глянул на него и принял на себя роль председателя:
— Ты говори толком, капитан, какая твоя резолюция! А то — деньги, деньги, ничего и не разберешь. Тебе деньги мешают, что ли? Ты их мне подари.
— Возьми!
— Да и возьму, — начал было Степан, но где-то под столом Алеша что-то с ним проделал, потому что Степан даже подскочил немного и снова овладел добродетельной председательской миной:
— Ты лучше скажи, как ты будешь дальше?
— Я хотел бы работать. Хотя… нравственное право я имею и на отдых — годичный отпуск. Только нельзя: вы работаете, а я тут отдыхающий. Работу я найду, мне уже и обещали, Семен Максимович.
Василиса Петровна до сих пор сидела тихо, сложив руки на коленях, опустив глаза, только слабые движения сомкнутых губ выдавали одобрение или осуждение, которое она чувствовала по отношению к тому или другому оратору. Но сейчас она подняла глаза на мужа и заговорила негромко, медленно, чуть-чуть наклонясь вперед в такт своим словам:
— Нет, Семен Максимович, нельзя так делать, нехорошо. Человек он одинокий, трудолюбивый, аккуратный. Он целый день работает. Я только и отдыхать стала, когда он пришел к нам. Он меня отдыхать укладывает после обеда. А когда я после обеда отдыхала? Он хороший человек и не жадный. А что у него деньги, так чем же он виноват? Он будет есть то, что и мы едим. Сала, конечно, не нужно покупать, зачем покупать сало?
Василиса Петровна замолчала, задумалась над своей речью и все продолжала покачиваться в такт своим мыслям: Алеша решительно поднялся, взял со стола пачку денег:
— Идем сюда, капитан! Степан, пожалуйте!
С холодной, хотя и иронической вежливостью он пропустил мимо себя измятого событиями, торопливого капитана и расплывшуюся в улыбке фигуру Степана. Вошел за ними в чистую комнату и плотно прикрыл дверь. Семен Максимович проводил их искрящимся взглядом и кивнул вдогонку:
— Опекуны! Опекуны-то!
Василиса Петровна бросила на мужа быстрый благодарный взгляд и начала убирать со стола.
25
Маруся вошла в кухню, улыбнулась, шепнула подруге:
— Закрывай дверь-то, Варюша, не выстуживай хату.
Потом обратилась к Василисе Петровне, кивнула головой, аккуратно повязанной светло-коричневым платком:
— Здравствуйте, тетенька!
Василиса Петровна поклонилась им:
— Здравствуйте. Варюша одна, а другую как звать?
Черные глаза стрельнули на капитана, месившего тесто на столе:
— Сейчас же насмехаться будут. А сами хлеб месют, как будто женщина. Марусей меня звать.
Капитан повернул к ней голову:
— Ничего нет смешного. Маруся — хорошее имя. Капитан бросил тесто, расставил руки, измазанные мукой; Маруся поспешила сама рассказать:
— Ваш сынок Алеша говорит: по глазам видно, что Маруся. Разве видно, тетенька?
— Верно. Посмотрите, Василиса Петровна, правда же видно по глазам.
Василиса Петровна улыбнулась, прямые ее бровки сдвинулись играючи:
— Дай-ка гляну.
Она внимательно рассмотрела черные брови и лукавую пропасть черных зрачков:
— Красивые у тебя глаза, и видно: Маруся!
Варюша широко открыла рот, засмеялась громко. Маруся склонила набок вбок голову перед Василий Петровной:
— Ой, и они за ними! Веселые все какие здесь живут… люди! А где Алеша?
Из чистой комнат выглянул раньше Степан, поднял брови к самым волосам и губы сложил в трубочку, будто свистеть собрался, пропел удивленно:
