Муха приступил к сложному делу запрятывания своих бумажек, очков, футляра.
— Это так пишется, понимаешь. Там, в губернии, тоже положение на иголках. Написать прямо нельзя, все равно узнают как-нибудь, вот и пишется «отпор контрреволюции», а каждый должен понимать: не жди, пока тебя совсем за глотку схватят. Все едино, они налазят, и довольно нахально. И дело понятное, какой отпор: взять да и… коленкой, это и будет самый лучший отпор. А насчет преждевременных выступлений — это для таких, как твой разведчик. Колдунов этот самый. Да давай же его сюда!
Василиса Петровна поставила на сто тарелку борща и черный хлеб.
— Вот спасибо, хозяюшка, а то домой далеко еще брести, да и борщ у нас не такой. Говорят, никто на Костроме такого борща не варит, как ты.
— Спасибо на добром слове, только это не я варила, а Михаил Антонович.
— Михаил Антонович? Это… капитан самый? Что за капитан такой? Да ведь ты научила его?
— Научила.
— Выходит — подмастерье твой. Здравствуйте, товарищи. А мне борща дали, видите?
Капитан озабоченно глянул на Павла, потом на хозяйку. Хозяйка важно кивнула головой на печь, а капитан немедленно загремел заслонкой. Муха задержал кусок хлеба перед усами и засмеялся:
— Ну и коммуна у тебя, Семен Максимович! Настоящая коммуна!
Павел покраснел, схватил капитана за локоть.
— Честное слово! Честное слово, зачем же! Моя ведь хата рядом. Да что это вы, Василиса Петровна!
От большого черного горшка, который он держал на тряпке обеими руками, капитан оглянулся на Павла:
— Не будешь есть? Вот этого борща не будешь есть? А ты хоть раз в жизни ел такой борщ?
Павел перепуганно блеснул глазами, что-то прошептал застенчиво и с размаху под тяжелой рукой Степана уселся на стул. Семен Максимович потянул бороду книзу и с деловым видом поднялся. У шкафчика с закрашенными стеклами он посмотрел на свет две рюмки и поставил их на стол, молча протянул Алексею графин с желтоватой жидкостью.
— Семен, по какому случаю такой пир?
— А вот по случаю твоих новостей. Выпейте, случай подходящий. Ничего, ничего, Павел, выпей, потом будешь вспоминать.
Муха с удивленным видом засмотрелся на борщ:
— Да с чем вы его варите, Василиса Петровна? Какой тут секрет?
Василиса Петровна по-домашнему улыбнулась капитану. Капитан серьезно, вежливо наклонился к Мухе и внимательно посмотрел на поверхность борща в его тарелке:
— Дорогой товарищ! Это борщ я изучил здесь… в этом доме и, когда изучил, тогда понял, что такое жизнь. Это я говорю серьезно.
Семен Максимович медленно обратил лицо к капитану, все остальные притихли: никто не ожидал от капитана таких прочувствованных слов, хотя они и были сказаны очень тихо и, пожалуй, даже без всякой экспрессии.
Капитан не изменил позы. Он по-прежнему смотрел на тарелку борща, как будто читал на ней:
— В этом борще, собственно говоря, ничего нет, ну, капуста, то, се, собственно говоря, это обыкновенный постный борщ.
— Как сегодня пятница, постный день, — Степан внушительно смотрел на Муху.
— Да, — продолжал капитан, — тут дело не в пятнице. Но этот борщ во всех отношениях постный. Я знаю, как он делается. Он делается очень талантливо, замечательно талантливо. В нем мудрости много, души, заботы, а материалу в нем очень мало. Впрочем, вы все равно ничего не поймете. А я понимаю. Я долго жил там, где никто не думает о борще, потому что и другой пищи много. А так смотрели: живут там какие-то люди, рабочие люди, они чем-нибудь кормятся, потому что не умирают, ну, и пускай живут. А я этот борщ сам раз… десять сварил, и теперь я знаю… вот, как люди живут.
Не меняя своего наклона, оставаясь таким же вежливо-хмурым человеком, капитан чуть-чуть повернулся к Василисе Петровне:
— Я пользуюсь случаем, когда гости, поблагодарить… Василису Петровну, в ее лице всю семью, всех… горячее спасибо! Я здесь приемный человек, проходящий. И можно на меня смотреть: ну, что там, капитан какой-то, приблудный… Не так. Далеко не так. Я… вот… ученик у вас.
Он вдруг улыбнулся ясной, дружеской, человеческой улыбкой:
— Сварить борщ из ничего и чтобы был вкусный… в этом, понимаете, больше достоинства, и как бы это сказать… чести, чем… вы понимаете. Только… я вас отвлек. Пожалуйста, кушайте. Я вот тоже научился: как это приятно, когда люди едят. Ты его варил, думал, переживал, а люди кушают.
Капитан поклонился, отступил к стене, замер в обыкновенном своем хмуром молчании. Со стороны на него странно было смотреть: человек сказал такую речь и стоит как ни в чем не бывало, глядит куда-то мимо и как будто даже ни о чем не думает. Степан начал было:
— Ох, ты история…
Но глянул на Семена Максимовича и прикусил язык. Семен Максимович, расправившись со Степаном, медленно поставил руку ребром на стол:
— Это вы хорошо сказали, Михаил Антонович. И разобрали все до точки. Только и вы не приблудный человек, а что ученик — это неплохо. И я запрещаю и тебе, Алексей, и тебе, Степан Иванович, — старик показал пальцем на того и на другого, — запрещаю называть его капитаном. Степан все-таки прогалдел громко:
— Если у тебя чего не поймешь, Семен Максимович, то, пожалуй, и по загривку получишь. Я все понял.
Муха протянул тарелку:
— А я человек простой, говорить не умею. Михаил Антонович, если там остался этот… постный борщ, плесни, голубчик.
Всем стало весело, а капитан пошел к печке колдовать над своим борщом. Муха проводил его взглядом и кивнул на него хозяину с таким выражением: смотри, дескать, тоже человек! Потом почесал за ухом, обратился к Степану:
— Расскажи, браток, как там солдаты эти?
— Солдаты? А ничего. Солдаты как солдаты. Мужички.
— Так… мужички…
— Мужички обыкновенные.
— Так… А говорят, их к нам… усмирять прислали.
— Видишь, товарищ Муха: думала попадья: «Сначала поп, а потом я», а оказалось навыворот: сначала в зад, а потом за шиворот.
— А-а! — протянул Муха и захохотал, перекидываясь на табуретке, чтобы посмотреть на хозяина. — А попадья, значит, думала, почет ей будет? А мужички не согласны!
— Народ больше интересуется насчет земли, а насчет усмирения мало интересуется. А также и революция для этого в народе нужнее выходит, чем полковники разные да господа. И вообще, как обыкновенно, солдаты. Про учредительное собрание соображают.
— А-а?
— И меня спрашивали. А я в этом деле… туда, сюда, ни угу, ни мугу, ни в оглобли, ни в дугу. Для чего это… и польза какая будет, еще не разобрал.
— Про это и на конференции спросили. Но самый народ разумный который и большевики природные, те прямо говорят: вся власть Советам!
Семен Максимович крякнул, посмотрел на Муху, потом на других, сказал сурово:
— Поумнел народ! Здорово поумнел!
27
Первая рота запасного батальона разместилась в казармах Прянского полка на краю города.
Степан и Павел Варавва вошли в широкие ворота. Дневальный проводил их скучающим взглядом, а потом вдогонку спросил:
— Эй, земляки, кого ищете?
Степан оглянулся на ходу:
— Ничего не потеряли, ничего не ищем.
Дневальный ухмыльнулся в поднятый воротник и обратился снова к улице. Двор был квадратный, далекий, безлюдный. Только от кухонных дверей отходили одинокие смятые фигуры и особой побежкой направлялись к другим дверям, неся на отлете манерки с кашей.
— Во! — сказал Степан. — По казармам кашу таскают. Что значит свобода пошла! Идем и мы туда. Раз кашу понесли, — значит, там и люди есть.
По истоптанной, мокрой и темной лестнице поднялись они на второй этаж. Входные двери в казарму беспрестанно хлопали. В шинелях, накинутых на плечи, и без шинелей, заросшие бородами и просто небритые люди входили и выходили. Движение было большое, но какое-то скучное и бесцельное. Глаза у людей никуда не устремлялись, люди спускались по лестнице молчаливые и задумчивые и такие же возвращались, хлопали дверью, чтобы раствориться в полутемной казарме. Задевая ноги, свисающие с нар, обходя случайные группы, Степан и Павел пробирались по узкому проходу между стеной и нарами.
— Где тут второй взвод?
— Второй и есть, — ответил веселый глазастый унтер с усиками, тонкими, как у валета, но с глазами быстрыми, черными, склонными к насмешке. — А теперь спроси, где младший унтер-офицер семьдесят четвертого, господа нашего Иисуса Христа, запасного батальона первой роты Акимов. А я тебе скажу: честь имею явиться!
Степан уже пожимал руку веселого унтера. Тот сидел в боковом проходе у окна на широкой деревянной лавке, покрытой серым одеялом, и пил чай из синей эмалированной кружки.
— А это кто с тобой?
— А это наш заводской, товарищ Павел Варавва, — Степан оглянулся, — Большевик.
