— Блиц! — жестко окликает он.
Блиц медленно подымает вздрогнувшие веки. Взгляд его мутен и бессознателен. Он видит и не видит. Может быть, не узнает.
— Блиц! Что у тебя случилось?
Блиц отводит поддерживающие его руки Доброславина, с трудом выпрямляется и подносит руку к шлему. Голос его глохнет в стиснутых губах.
— Товарищ командир звена. При посадке самолет скапотировал. Разбит винт… сломана левая плоскость.
Он стоит и пошатывается… вот-вот упадет, и Доброславин держит руки наготове за его спиной. Мочалов спрашивает беспощадно и прямо:
— Что же именно? Как назвать в донесении? Поломка или авария?
Сжатые губы Блица вздрагивают. Он опускает глаза. Бросает отрывисто:
— Авария!
И сплевывает на измятый снег сгусток крови и крошки выбитых зубов. Глаза заволакиваются пленкой, и, шатнувшись, Блиц падает, подхваченный руками Доброславина и Мочалова.
И уже не командирским, а заботливым и взволнованным голосом Мочалов говорит штурману:
— Осторожно… Может быть, у него перелом. Сейчас же в больницу.
Штурман, Девиль и подбежавший вслед за Мочаловым Саженко на руках несут Блица. Мочалов отходит в сторону, нагибается, как будто ищет что-то на земле. Найдя, выпрямляется. Подошедший от самолета Митчелл с изумлением видит, что пайлот жадно ест большой комок снега, а на ресницах у него стынут хрусталики.
Митчелл тихо отходит в сторону.
12
Второй раз самолет идет по пройденному уже пути. Но сегодня нет тумана. Желтое солнце ползет над белой пустыней, и по снегу скользит зыбкая распластанная тень самолета. Он одинок в этом полете.
Мочалов смотрит вниз. Лед плохой, крупноторосистый. Это видно по длинным косым теням от выступов льдин, лежащим на снегу. Кое-где темнеют разводья, змеи трещин, извиваясь, уползают к горизонту. Местами на льду темные пятна. Их легко принять за группу людей издали. Несколько раз Мочалов уже ошибался. Сейчас лучше бы снизиться и идти бреющим полетом над самыми льдами, но тогда потеряешь кругозор. При двух самолетах поиски значительно облегчились бы. Можно ходить вдвоем параллельными курсами, держась в трех — пяти километрах друг от друга, и просматривать местность в обе стороны. А теперь приходится держаться на высоте, суживая спирали. А лагерь где-то совсем близко, судя по счислению.
— Эх, Блиц, Блиц, — вырывается у Мочалова, — как тебя угораздило.
Блиц лежит сейчас в больнице с треснувшей челюстью и вывихнутой рукой. Но его не так мучит физическая боль, как сознание аварии. Он нервничает, не спит, плачет. Это его первая авария, и он переживает ее мучительно. Особенно потому, что авария произошла в минуту, когда выход из строя самолета вырвал половину шансов на победу.
Окончательно придя в себя, он рассказал, что его ослепило блеском снега и дымкой, он просчитался в расстоянии до земли. Самолет клюнул носом и скапотировал.
«Как пригодился бы сейчас второй самолет», — думает Мочалов, суживая круги по замкнутой кривой. Снег блестит. На нем все то же: грязные пятна, разводья, людей не видно.
«Откуда грязь? — удивляется Мочалов. — Кажется, на тысячи километров ни жилья, ни человека, а грязь — словно коровье стадо топталось».
Он вздрагивает. Что это там? Слева… Черные шевелящиеся точки у края промоины. Неужели люди?
Захватывает дыхание. Мочалов разворачивает самолет влево и круто идет на снижение. Проносится в пятидесяти метрах над полыньей и отчетливо видит, как, торопясь, натыкаясь друг на друга, валятся в воду испуганные ревом мотора тюлени.
«Однако тут садиться гробовато, — думает он, снова набирая высоту, — сплошные ропаки. Пятачка чистого нет».
Рука дотрагивается до его плеча. Он полуоборачивается. Видит внимательные зрачки Митчелла. Механик вытягивает руку вперед. По шевелению его губ Мочалов угадывает слово:
— Flag!
Мочалов приподымается на сиденье. В глазах рябит от белизны и блеска. Крошечная красная точка пляшет в сетчатке. Возможно, просто замельтешило от усталости и напряжения. Он ворочает к этой красной крупинке и на мгновение смежает веки, чтобы дать успокоиться глазам.
Но сорвавшийся волнением голос Саженко в наушниках бьет ему в уши:
— Митя! Флаг! Честное слово, вижу флаг!
Мочалов открывает глаза. Теперь ясно — это не ошибка. Прямо по курсу треплется на ветру комочек рдяной материи. Мочалову становится тепло и весело. Флаг родины, люди родины, маленькая ячейка большой земли.
Руки уверенно и точно ведут туда машину. Самолет идет на снижение.
— Люди! Людей вижу! — орет Саженко, забывая, что кричит в трубку, оглушая пилота, и глаза у Саженко ошалелые, счастливые, яркие.
Да! Люди… Игрушечные фигурки на снегу. Вот уже видно — они мечутся, машут руками. Мочалов представляет себя на их месте и ощущает сумасшедшее счастье жизни, спасения, возврата в мир из безмолвной ледяной могилы.
Он идет бреющим полетом, чуть не цепляя за верхушки торосов, так низко, что люди на пути самолета испуганно кидаются ничком, но тотчас же вскакивают. Пора садиться, но не видно площадки. Кругом ропаки и торосы.
— Вымпел! Проси указать направление, расстояние до посадочной площадки.
Саженко торопливо прыгает карандашом по блокноту и закладывает листок в древко вымпела. Узкий красный флажок огненным язычком уходит вниз и втыкается острием древка в снег. Люди подбегают и выхватывают его. Самолет уходит от лагеря. Нужно ложиться на обратный курс. Мочалов носится над лагерем короткими кругами. Запищала морзянка приемника. Саженко в наушниках слушает, приоткрыв рот от волнения, и кричит во весь голос:
— Площадка есть!.. На норд-вест… Длина триста пятьдесят!
Маловато, но сесть можно. Сесть нужно. Было бы меньше, и то сел бы. Мочалов настораживается. Спокойствие и расчет! А, вот и площадка. Гладкая овальная вмятина, а кругом хаос ломаных льдин, торосы и ропаки, ропаки и торосы. Длина площадки прямо поперек ветра. Дело дрянь, но нужно садиться. Он делает два последних круга. Растянувшись длинной цепочкой, бегут от лагеря люди. Была не была! Раз! Лыжи коснулись снега. Ветер подбрасывает левую плоскость — Мочалов с бешенством выравнивает самолет. Прыжок… другой… Острые зубы торосов скалятся навстречу. Удастся ли амортизировать разбег? Ход замедляется.
Внезапно перед правой лыжей вылезает из снега острый, как нож, клинок льдины.
— Черт!
Рывок влево… Поздно! Сухой треск. Самолет описывает полукруг по оси и медленно, как уставший, ложится на правый бок. Тишина.
Мочалов срывается с места, распахивает люк кабины и выпрыгивает наружу.
Лыжа с куском стойки торчит в тридцати метрах сзади, воткнувшись в снег.
Мочалов оглядывается и видит рядом Митчелла. Механик бледен. В глазах у него испуг и отчаяние. Сломанная лыжа — гибель.
Впереди смерть на льду, смерть вместе с людьми, которым они летели на помощь. Смерть, от которой не уйти.
— Кончено, пайлот!
Голос Митчелла срывается хрипом.
— Что?
Летчик, отряхивая снег с рукавиц, смеется, отвешивая низкий поклон.
— Кончено? Ничего не кончено. Только начинается. Поздравляю со счастливым прибытием в плавучий район Советского Союза.
И хлопает по плечу ошеломленного механика с такой силой, что Митчелл садится в снег, ничего не понимая, только видя над собой ровные белые зубы летчика в оскале беззаботной усмешки.
13
Резкие удары колокола разносятся по дортуарам. Семь часов. Кадетам висконсинской «Military Academia» пора вставать на занятия.
Пит машинально вскочил, протирая глаза. Колокол продолжал звонить, но вместо высокого потолка дортуара над его головой висел заиндевевший брезент палатки, и он не сразу сообразил, где находится.
Вокруг него люди быстро подымались с пар и выбегали из палатки. Не зная причины тревоги и думая, что случилось какое-нибудь несчастье, Пит тоже выбежал за остальными.
Колокол ударил в последний раз, и дрожащий звук его медленно истаял в морозном рассвете.
Люди стояли у палатки ровной шеренгой. На правом фланге огромный седобородый старик в очках, одно стекло которых звездообразно расколото. Пит знал уже, что это начальник экспедиции, которого все называли профессором. С левого фланга шеренгу замыкал кругленький розовый юноша, радист «Беринга». В середине строя стояли командир Мошалоу и штурман.
Пит не мог сообразить, нужно ли ему тоже становиться в этот строй, и в нерешительности топтался у выхода из палатки.
И пока он раздумывал, развернувшееся пред ним зрелище ошеломило его до такой степени, что он начал щипать себя за щеку, желая убедиться, что это не галлюцинация.
Шеренга одновременно вскинула руки, распластав их в стороны на уровне плеч, и так же одновременно присела на корточки. Опять выпрямилась — и снова присела. Пит оцепенел в изумлении. Несомненно, русские делали гимнастику.
