— Это вы о чем?
— О нашем положении. Мне кажется — оно не из веселых. Как мы из него выйдем?
Пилот беспечно пожал плечами, и это взорвало Пита.
— Вас это не занимает? А меня очень. Я не желаю умирать здесь.
В глазах пилота мелькнул нехороший блеск.
— Только вы не желаете?
— Мне нет дела до других. Я знаю, чего я хочу. Самолет погиб…
— Вы преувеличиваете, Митчелл, — уже мягче сказал пилот, — самолет в полной исправности, за исключением ноги, но нога у него будет.
Пит окончательно вспылил. Что за нелепое легкомыслие!
— Послушать вас — все обстоит прекрасно, и лучшего не приходится желать. Но я уже слышал это. Когда я пришел к вам в Сан-Франциско, вы тоже уверяли меня, что все будет благополучно, что никаких аварий не будет, потому что они не входят в ваши планы. Я уже испытал, как реализуются ваши обещания.
— Я бы советовал вам успокоиться, — сказал пилот с предостерегающей ноткой.
Но Пит не желал успокаиваться…
— Я сам знаю, когда мне успокаиваться… Теперь вы обещаете, что у самолета вырастет новая нога… Сколько времени она будет расти, и как вы предполагаете ее вырастить? Может быть, нужно поливать ее морской водой?
Пилот встал.
— Я не говорил вам, что нога вырастет, — сказал он жестко, — не мелите чепухи. Мы сделаем ее.
— Чем? — спросил Пит, свирепо усмехнувшись, — или, может быть, я не осведомлен, и тут поблизости есть авиазавод или склад частей?
— Авиазавода нет, но есть большевики, а это самое главное. Я думаю, что можно окончить разговор, раз вы не проявляете способности понимать.
— Может быть, я глуп, — Пит почти кричал, и пилот смотрел на него с презрительным удивлением, — но я не намерен шутить шутки. Вы можете делать что хотите, но я уйду. Дайте мне ружье и пищу, и я уйду к земле.
— Вот как? — пилот уперся руками в пояс и смеющимися глазами рассматривал обозленного Пита. — На этот счет будьте спокойны. Вы никуда не уйдете и не получите ни оружия, ни пищи.
— Это советская свобода? — спросил Пит в бешенстве.
Пилот улыбнулся, и от этой улыбки Пит почувствовал себя маленьким и смешным, настолько уверенна и спокойна была она.
— Наша свобода отличается от других тем, что мы ограничиваем ее для дураков и персонажей с анархической психологией, — сказал пилот веско, но не зло. — У вас паскудная психология одиночки, Митчелл. Вам лучше лечь спать. Раздутие печенки опасно для здоровья. Ложитесь, пока мы не поссорились.
— Я лягу, когда захочу. Но если мы доберемся до земли, я буду жаловаться. Я свободный американский гражданин! — крикнул Пит.
— Вы рядовой американский обыватель. Можете жаловаться! — И пилот спокойно повернулся к Питу спиной.
Русские внимательно смотрели на Пита, не понимая разговора, но по тону почуяв, что произошло столкновение. В их взглядах была настороженность и отчужденность, и Пит внезапно почувствовал себя одиноким, как прежде. Он отвернулся от людей, забрался на нары и уткнулся лицом в подложенную под голову кухлянку. Неожиданно он ощутил смятение и непонятный стыд.
К ночи налетел тяжелый и пронзительный ветер. За палаткой загромыхало и заскрипело. Двигались и ломались льды. Они скрежетали колесами телег и громыхали пушечной пальбой. Люди проснулись от нарастающего грозного шума. Сидели, не зажигая огня, тихо переговариваясь.
Суровый голос ледяной пустыни холодил кровь. Мочалов сунул руку в карман, нащупывая портсигар. Нагретое телом серебро успокаивающим теплом коснулось его окоченевших пальцев. Он закурил. Беглый отблеск спички осветил лежащего рядом Митчелла.
Мочалов бросил спичку.
— Да… Далеко до Типперери, — сказал он вполголоса самому себе с внезапной тоской. Вспомнилась Катя, легкая, милая, обвевающая горячей молодостью, какой была в ночь разлуки. Мочалов зажмурился и совсем тихо буркнул: «Но зато красотка Мери в Типперери ждет меня».
Катя смущенно и немножко печально улыбнулась ему из мерзлой темноты и медленно расплылась. Он стиснул челюсти.
Как скверно все обернулось! Неудача! Не-уда-ча!.. Один самолет разбит на первых шагах. Блиц надолго выведен из строя. Марков… Черт бы побрал Маркова с его интеллигентской неврастенией и малохольностью. Вылетался!.. Нашел время, не мог подождать. Хорошо все-таки будет, если Экк всыплет Маркову так, чтобы небо с овчинку показалось. Но чему это поможет? От этого не появится второй пилот… Экк! Удастся ли снова увидеть Экка, старого милого Экка, летного папу многих поколений летчиков? И как посмотреть в зоркие ястребиные глаза Экка, что ответить, когда он спросит о выполнении задания? Командир звена, которому родина доверила почетное дело! Командир звена, ни разу не имевший аварий, и вот сразу две, и в какой момент? Когда не должно было быть ни одной, когда все заключалось в том, чтобы самолеты не имели ни малейшей царапины. Как мог он не увернуться от проклятого ропака? Нелепая, случайная, непредвиденная беда. Авария, которая ничего не значила в нормальных условиях. Перемена стойки — и все снова в порядке. Тут она обращалась в бедствие, в катастрофу. Команда «Беринга» клянется, что сделает новую стойку. В это хотелось верить, потому что обещали товарищи, обещали большевики. И в это невольно не верилось. Топор, ножовка и три матросских ножа — весь инструмент. Немного ломаного дерева от погибшего корабля — все материалы. Мало надежды. И сколько времени должен занять этот адский труд, когда каждый час, каждая секунда дороже золота.
Он зажег вторую папиросу. Во рту стало горько и стянуло губы.
Авария! Авария! Знавший раньше это слово как отвлеченное понятие, он сейчас остро и болезненно чувствовал всю его конкретную оскорбительность. Оно падало на него горькой тяжестью, звонкое и хлесткое, как пощечина.
Он стиснул кулаки и с горечью спросил у себя: «Для того ли затратила родина на тебя уйму времени и денег, чтобы ты в первом большом и ответственном полете погубил доверенные тебе машины? Стоишь ли ты после этого звания летчика? Не лучше ли было раньше сорваться в метельную ночь с буфера поезда и издохнуть под колесами, как многие твои сверстники?»
Он досадливо отбросил окурок, и все существо его бурно запротестовало. «Издохнуть? Как смеешь ты думать о смерти, Мочалов? Не берешь ли пример с Маркова, которого сам осуждаешь? Глупо торопить смерть. Прежде нужно исправить ошибку, выйти из беды и вывести других. Больше чем кто-либо ты обязан сохранить хладнокровие и найти выход. На то и даны тебе знания и уменье».
Ледовый грохот разрастался. Терпкая тревога за самолет подняла Мочалова с места. Он пробрался к выходу, откинул полу палатки и выбрался наружу.
Его ослепило иглами поземки. Все кругом слилось в белесую сутемь, в которой метались снежные воланы. Он огляделся, ориентируясь в направлении посадочной площадки, и пошел, наклонясь всем телом вперед, пробивая тугую упругость ветра, перелезая через нагромождения льда, проваливаясь по грудь в наметенные сугробы. В кружении снежных смерчей он различил наконец расплывчатую тень прилегшего на лед самолета и темный столбик около него — часового.
Еще несколько шагов, и ветер донес сухой лязг затвора и сорванный вскрик:
— Кто идет?
— Свой… Мочалов! — крикнул он во всю мочь голоса и подошел к охранявшему самолет.
— А, это ты, товарищ Мочалов, — кивнул часовой, втыкая винтовку прикладом в снег и отдирая от усов ледяные катышки. — Собачья ночь… Ты что прибрел? Не спится?
— За самолет побаиваюсь, — сказал Мочалов, отряхиваясь.
— Будь спокоен. Закрепили что надо… Никакой шквал не сорвет. Вот разве ледяной вал полезет, тогда жарко будет!
Мочалов подошел к самолету. Нагнулся. Бережно и ласково, как врач больную ногу, пощупал сломанную стойку лыжи.
— Починим?! — сказал часовой не то вопросительно, не то утвердительно.
— Сложно, — ответил Мочалов. — На аэродроме раз плюнуть. Переменили бы на запасную — и вся забота. А здесь не угадаешь.
Часовой придвинулся ближе.
— Утром разберем барахло, которое от «Беринга» осталось, — сказал он тихо и убежденно. — Когда тонули, так разные дерева выбросили на лед и отдельно склали. Отроем из-под снега, поглядим, чем обернуться. Стеньга есть, от фок-мачты. Больно хороша. Финская сосна, как кость крепкая, все что хочешь можно сделать.
— Это так… Но инструмент.
— Насчет инструмента, товарищ Мочалов, ты не волнуйся. Меньше всего беды. Когда нужно, и кулаком подкову выковать можно. Кулак устанет — зубом выгрызем. Ты по молодости такого не помнишь, а мне довелось в гражданскую партизанить по Сибири с Яковенкой. Против нас Колчак да японцы. У них всего вдосталь. Слыхал небось, в частушке поется: «Тулуп сибирский, погон российский, мундир японский, правитель омский». Со всех концов света ему навезли и ружей и пушек. А нам в тайге сидеть приходилось, гнуса собой кормить, по пуп в болоте. Ружья — дробовики, а инструмента всего — вот эти мои пять да твои десять. И ведь пушки делали и японцев из тех пушек, как куроптю, били. А обтесать какую-нибудь стеньгу ради своей жизни — это не загвоздка. Сделаем, парень!
