В тот воскресный вечер я вышел в сад — фиолетовый, с пятнами снежного праха, постоял на веранде, внезапно вспомнив руки-крылья за креслом. И потаенный голос шепнул: не связывайся, не лезь, будет хуже. Почему я не прислушался, не подчинился внутреннему движению чувств?
— Может быть, она имела ввиду «внутренний голос»? — пробормотал Саня. — То есть что-то вспомнила и пошла проверить?
— Если б знать! — откликнулся Владимир глухо.
— Она видела во сне «черный предмет».
— Что?
— Я рассказал ей про агонию Печерской, про «черный предмет» на кружевной скатерти. Наверное, по ассоциации ей приснилось… А вдруг она действительно видела пистолет, но так же, как и я, не отдала себе отчета…
— Где видела? В окне?
— Да нет, об этом она упомянула бы.
— У «мужчины в тумане»! — Владимир передернул плечами. — Ничего она не видела. В тот вечер в «Праге» она была так весела и беззаботна.
Она была весела и беззаботна, покуда не связалась со мной. Однако думать об этом слишком мучительно!
— Когда вы разговаривали по телефону, ваш компаньон был с вами?
— Он занимался составлением документации. У себя. А я обхаживал заказчиков.
— Вот мы ехали с кладбища, он вел машину…
— Это машина фирмы. У Вики есть водительские права. Как и у меня.
— Я думаю про исчезновение балерины. Три чемодана тряпок…
— Да такси нанял — тоже мне проблема. Оставьте вы его, Саня, в покое. В конце концов, не у него пистолет найден, а…
— Пистолет нетрудно подбросить.
— Да ну?
— Про невменяемое состояние Анатоля он знал.
— Да не был он знаком с Печерской. Мы поселились тут первого ноября, он где-то неделей позже.
— Но именно Вика первым прочел объявление.
— Правильно. И дал мне телефон Майи Васильевны. Да он бы скрыл…
— Когда это было?
— В начале… нет, в середине сентября. Хозяева тогдашней нашей квартиры в ноябре возвращались из-за границы. Конечно, я предпочел бы отдельную, но казалось: вот-вот купим, надо переждать. Позвонил и приехал. Мне здесь понравилось, никакого «внутреннего голоса» я не слышал, черт бы меня взял!
— Кого вы видели из жильцов?
— Никого не было дома, кроме Майи Васильевны. Показала комнату, дом, участок. Я вручил деньги за полгода вперед. Ну, рассказал Вике, он заинтересовался.
— Чем?
— Сараем Майи Васильевны. У них в доме назревал капитальный ремонт, надо было перевезти на хранение мебель, ну, наиболее ценное. Он же здесь неподалеку живет.
— И как — перевез?
— Да, кое-что. Уже в ноябре.
— А до этого он тут бывал? Договаривался?
— Нет и нет. Я его хозяйке и порекомендовал.
— Он мог явиться и не застать. 13 октября, например, тетя Май ездила… — Саня запнулся, — на день рождения мужа. Вспомните свидание в саду, которое видел Генрих.
— А он того мужчину не запомнил?
— Видел со спины. Вот представьте: Викентий Павлович не застает хозяйку, идет осмотреть сарай и встречает в саду Нину Печерскую.
— И в ту же ночь она скрывается с ним в неизвестном направлении. Ерунда!
— Ну, чего в жизни не бывает. Она, например, уходила на работу, поехали вместе, разговорились и так далее. Словом, потеряли голову. Викентий Павлович на это способен? Вы его давно знаете?
— Со студенческих пор. Учились вместе. Женщины у него были, есть и будут — верю. Но посудите сами: он ее вывозит из кабинета, через месяц сам туда вселяется. Какая-то бестолковщина!
— Как бы там ни было, у вашего компаньона весьма сомнительное алиби на момент убийства Печерской. Так же, как и у балерона. Раз. И тот, и другой имели возможность пользоваться машиной. Два…
— Для перевозки тряпок!
— Дело не только в том ночном эпизоде. Балерину неоднократно ждали после работы на машине за углом.
— Откуда вам известно?
— От ее коллеги-аккомпаниатора. Печерская сказала: «Муж ждет». И не исключено, что она была беременна.
— Беременна?
— Это всего лишь домыслы, но… я чувствую неуловимую пока связь обстоятельств: балерон категорически не хотел детей, она только этого хотела, забеременела, муж… Она уже не была замужем, но естественно назвать мужем человека, от которого ждешь ребенка. Понимаете? Это не Анатоль.
— Не Анатоль, — сказал Владимир угрожающе, лицо его потемнело и постарело словно. — Вы заявили, что он орудие в чьих-то сильных и жестоких руках. Я запомнил. Но не поверил. Теперь, кажется, верю. И если это Вика…
— Не торопитесь. Еще слишком мало данных.
— Я вспомнил: он боялся Анатоля.
— Вот как? — удивился Саня. — Они с Печерской скрылись тайно, потому что боялись… Интересно. Он прямо так вам и говорил?
— Говорил: опасный человек, способен на все.
— Способен на все, — повторил Саня задумчиво. — От кого я это слышал?.. Да, балерон про свою бывшую жену: она была способна на все.
* * *
«Она была способна на все. Он был способен… Они способны…» — это грамматическое упражнение повторял Саня про себя бесконечно, машинально, осознавая: чтобы не думать. Не думать про убийство Любы. В конце концов придется, да… но еще слишком больно. Однако теперь я почти уверен: кто-то подбросил Анатолю пистолет и вызвал Любу в сад. Что же она могла видеть или слышать в ту пятницу? Мужчину в тумане с «черным предметом». Фантастика. «Я слышала голос». А ведь она мне говорила! Как же я забыл?.. Ну-ка, ну-ка. «Как будто звучал он в доме… или в саду. Стоял туман». А что если Печерская с убийцей уже были в доме, когда Люба уходила? Вот она проходит мимо двери в комнату тети Май и слышит… Как вдруг лицо ее, бледное, страстное, с яркой полоской губ с такой живой влекущей силой возникло перед ним, что Саня застонал и забормотал вслух: «Она была способна… Он был… Они были…» И какая-то бабуля с кошелками шарахнулась чуть не из-под ног, вскрикнув истерично: «Пугало огородное!» — «Извините!» — «Пить надо меньше!»
Он уже входил во двор дома Викентия Павловича. Да, свежеоштукатуренный, и стены в подъезде поблескивают голубым глянцем. Второй этаж. Вот логичное объяснение: компаньон не мог перевезти сюда Печерскую из-за ремонта, не мог афишировать связь с нею из-за Анатоля. И ситуацию в августе можно перевернуть: приходила она на Жасминовую к Вике, а спугнул ее философ.
Саню ждали. На журнальном столике со стеклянной столешницей стояло кое-что. И выпить, и закусить. Дорого и со вкусом. Младший компаньон вообще жил со вкусом. Опустились в очень низкие кресла (почти на пол), но на удивление удобные, располагающие к восточной неге. Саня спросил, оглядевшись:
— Что же вы перевозили в сарай?
— В сарай?.. А, вы в курсе. Вон секретер, видите? Комод. Венские стулья. Кажется, все. Остальное не представляет особой ценности. Да, еще кушетку. Точнее — козетку, — произнес Вика с легкой усмешкой над собою и добавил, словно подслушав гостя. — Люблю пожить удобно, со вкусом. Итак, за встречу.
— За встречу.
Легонько лязгнули серебряные стаканчики.
— Вам про сарай Владимир сказал в сентябре?
— Не помню.
— Но объявление о комнате на Жасминовой вы прочитали в сентябре?
Вика вдруг задумался. Глубоко и серьезно. Возникла непонятная напряженность.
— А в чем, собственно, заковыка?.. — пробормотал задумчиво. — А! понял, — опять улыбнулся с усмешкой. — Вы намекаете, что я имел возможность тайно проникнуть на Жасминовую и познакомиться с балериной. Александр Федорович, вы неутомимы. Давайте за знакомство. Волнующее, оригинальное знакомство. Нет, не с нею, не имел чести. С вами.
Лязгнуло серебро.
— Викентий Павлович, а как вы относились к Анатолю?
— С искренней симпатией. Теперь вижу: дал маху.
— Вы его не опасались?
— В каком смысле?
— В смысле: что это человек способен на все.
И вновь какая-то тень — страха? сомнения? — прошла по лицу младшего компаньона.
— На все?.. Ну если в плане психологическом, то есть обобщенном: некая отчаянность в нем была, горячечность… так ведь пил крепко. Но чтобы опасаться… Пистолета я у него не видел.
— А сколько может стоить пистолет с глушителем на черном рынке, не знаете?
— Понятия не имею! — отрезал Вика.
— Я это к тому, что философ был гол как сокол, тетя Май говорит. Как по-вашему?
— Ей виднее. А я ничего не знаю.
«Почему он так нервничает? — размышлял Саня. — Раньше я не замечал. А сейчас… как в детской игре: холодно — тепло — горячо. И все «горячо», чего ни коснись!»
— Викентий Павлович, а у вас есть дети?
Задумавшийся младший компаньон вздрогнул от неожиданности.
— Дети? Зачем мне дети?
— Вы так трогательно описывали детскую атмосферу в доме тети Май, игрушки, сказки, Золушку.
— Ну, это эстетика, трогательно, да. Но я никогда не имел склонности к семейным утехам. Никогда. А уж теперь, в нынешнем сумасшедшем доме… За кого вы меня принимаете?
