Шотландия начала уже оправляться от потрясений, пережитых ею при смене династии, и благодаря разумной терпимости короля Вильгельма благополучно избегла ужасов затяжной гражданской войны. Начало оживать земледелие, и люди, чьи души были приведены в смятение бурными политическими событиями и коренными переменами в управлении церковью и государством, начали приходить в себя и думать о своих привычных делах вместо того, чтобы предаваться политическим спорам. Только горцы продолжали сопротивляться вновь установленному порядку и с оружием в руках собрались в довольно большом количестве под начальством виконта Данди, известного нашим читателям под именем Грэма Клеверхауза. Но так как среди горцев постоянно происходят волнения, то считали, что эти беспорядки не могут существенно нарушить общего спокойствия государства, пока они не выходят, за пределы горных районов. В Нижней Шотландии якобиты, ставшие теперь опальной партией, перестали надеяться на непосредственный успех открытого сопротивления и были принуждены, в свою очередь, устраивать тайные сборища и создавать союзы самообороны. Правительство называло это государственною изменой, тогда как якобиты повсюду кричали, что их преследуют.
Победоносные виги, восстановив в качестве национальной религии пресвитерианство и возвратив общим собраниям церкви прежнее их значение, были тем не менее далеки от тех крайностей, которых требовали камеронцы и наиболее непримиримые из нонконформистов в царствования Карла, и Иакова. Они решительно не хотели восстановления Торжественной лиги и ковенанта, и те, кто рассчитывал найти в короле Вильгельме ревностного приверженца ковенантеров, были горько разочарованы, когда, со свойственной его родине флегмой, он заявил о своем намерении относиться с терпимостью к любому исповеданию, совместимому с безопасностью государства. Торжественно провозглашенная правительством веротерпимость вызывала негодование среди представителей крайней партии, осуждавшей ее, как нечто прямо противоречащее писанию. Для подкрепления своих узколобых взглядов они приводили многочисленные цитаты, как нетрудно себе представить, вырванные из контекста и взятые, по большей части, из тех предписаний Моисеевых иудеям, которые были направлены на искоренение в обетованной земле язычества. Кроме того, они открыто протестовали против влияния, которое приобрели светские лица на дела церкви благодаря праву осуществлять патронаж, и утверждали что это — посягательство на ее целомудрие. Они критиковали и осуждали, как чисто эрастианские, многие мероприятия, с помощью которых правительство пыталось вмешаться в управление церковью, и решительно отказывались присягнуть королю Вильгельму и королеве Марии, пока те, в свою очередь, не присягнут Священной лиге и ковенанту, этой великой хартии пресвитерианства, как они его называли.
Таким образом, эта партия по-прежнему роптала и была недовольна; она постоянно твердила об отступничестве властей и о причинах гнева господня, и если бы эти ее выступления подвергались таким же преследованиям, как в два предыдущих царствования, дело кончилось бы, несомненно, открытым восстанием. Но так как ропщущим была предоставлена возможность беспрепятственно собираться, так как они могли громить, сколько им было угодно, социниан, эрастиан, попустителей и всех отступников от истинной веры, их пыл, не подогреваемый гонениями, постепенно охладевал, число их приверженцев уменьшалось, и они в конце концов превратились в кучку вдумчивых, требовательных к себе и вполне безобидных энтузиастов, неплохим представителем которых был наш старый знакомый Кладбищенский Старик, чьи рассказы послужили основою для моего романа. Впрочем, в годы, непосредственно следовавшие за революцией, камеронцы были еще многочисленной, приверженной крайним политическим убеждениям сектой; правительство благоразумно ее терпело, но вместе с тем старалось ослабить ее влияние. Эти люди были, таким образом, единственной сильной оппозиционной партией в государстве. Вот почему приверженцы епископства и якобиты, несмотря на существовавшую между ними и камеронцами давнюю ненависть и национальную рознь, неоднократно вступали с ними в связь, интриговали и пытались воспользоваться их недовольством, чтобы добиться от них помощи в борьбе за возвращение Стюартов. Поддерживали правительство главным образом народные массы Нижней Шотландии; в своем большинстве они склонялись к умеренному пресвитерианству, разделяя взгляды той партии, которую во времена преследований камеронцы клеймили за принятие индульгенции и исповедание религии на основе акта, изданного Карлом II. Таково было в Шотландии положение партий в первые годы после революции.
В один восхитительный летний вечер какой-то всадник на отличном коне, похожий на военного в большом чине, медленно съезжал вниз извилистой тропой, в конце которой открывался вид на романтические руины замка Босуэл и реку Клайд, красиво извивающуюся среди скал и лесов и омывающую своими водами башни, некогда возведенные Эме де Балансом. Невдалеке виднелся Босуэл-бридж. Расстилавшееся на противоположном берегу обширное поле, где когда-то произошла страшная битва, завершившаяся поражением повстанцев, теперь было столь же спокойно и безмятежно, как поверхность озера в безветренный летний день. Кусты и деревья, росшие кругом в романтическом беспорядке, едва трепетали под дуновением вечернего ветерка. Даже рокот реки, и он, казалось, сделался глуше, чтобы не нарушать тишины окружающего.
Тропа, по которой спускался всадник, проходила то в тени раскидистых могучих деревьев, то вдоль изгородей и -превосходных фруктовых садов, где созревал богатый летний урожай.
Ближайшим строением, привлекшим к себе взоры путника, была довольно большая ферма или, возможно, усадьба мелкого землевладельца, расположенная на солнечной стороне склона, засаженного яблонями и грушами. В конце тропинки, ведшей к этой скромной усадьбе, стоял небольшой домик, который, судя по расположению, должен был быть сторожкой привратника, хотя все прочее говорило, что это не так. Хижина казалась уютной и удобной и была построена основательнее, чем принято строить в Шотландии. К ней примыкал небольшой сад, где росло несколько ягодных кустов и плодовых деревьев, между которыми был разбит огород. Рядом, на выгоне, паслись корова и шесть овец. У дверей, чванясь и важничая, созывая свое многочисленное семейство, кукарекал петух. Аккуратно сложенные валежник и торф свидетельствовали о там, что жилище хорошо обеспечено на зиму топливом. Легкий голубой дымок, поднимавшийся из трубы над соломенной крышей, медленно расплывался среди зеленых деревьев, — он говорил о том, что на очаге готовится ужин. Чтобы дополнить эту мирную картину сельского благополучия и покоя, добавим, что девочка лет пяти несла кувшин с водой из чудесного, прозрачного как кристалл, ключа, журчавшего у подножия старого, иссохшего дуба, не далее как в двадцати ярдах от дома.
Всадник остановил коня и спросил у маленькой нимфы дорогу на Фери-ноу. Девочка, с трудом поняв, что ей говорят, поставила кувшин на землю, откинула со лба пряди прелестных льняных волос, широко открыла круглые голубые глаза и с удивленным видом произнесла: «Что вам угодно?» — неизменный ответ крестьян — если только это можно назвать ответом — на любой заданный им вопрос.
— Я хотел бы знать, где дорога на Фери-ноу.
— Мамочка, мамочка! — закричала маленькая крестьянка и бросилась бегом к дверям дома. — Мамочка, выйди и поговори с джентльменом!
На пороге появилась мать девочки — миловидная молодая деревенская женщина; в ее лице можно было уловить природное лукавство и бойкость, к которым замужество добавило выражение достоинства и домовитости, характерные для большинства замужних крестьянок в Шотландии. На одной руке она держала грудного младенца, другой оправляла передник, за который цеплялся двухлетний бутуз. Старшая девочка — та, которую встретил на тропинке наш путешественник,— сейчас же спряталась за спину матери и теперь то и дело высовывала головку, посматривая на незнакомца.
— Что вам угодно, сударь? — сказала женщина тоном почтительной вежливости, не совсем обычной для людей ее круга, но вместе с тем без малейшего оттенка угодливости.
Путешественник пристально взглянул на нее и ответил:
— Я разыскиваю место под названием Фери-ноу и человека по имени Кутберт Хедриг. Может быть, вы укажете, как мне его найти?
— Это мой муж, сударь, — сказала женщина с приветливой улыбкой. — Не сойдете ли вы с коня и не войдете ли в нашу скромную хижину? Кадди, Кадди (на пороге появился белоголовый мальчуган лет четырех). Сбегай, мой милый, да скажи отцу, что его дожидается один джентльмен. Или, погоди! Дженни, ты посмышленее, сбегай, пожалуй, ты; он внизу, в четырехакровом парке. Не сойдете ли с коня, сударь; придется чуточку обождать. И не хотите ли хлеба с сыром или выпить глоточек эля, пока придет наш хозяин? Эль у меня хороший, хоть мне самой и не годится его хвалить. Но работа пахаря не из легких, и им нужно чего-нибудь покрепче для бодрости, вот я и кладу в котел добрую горсточку солода.
