было нравиться рыцарям, его сотоварищам. Сцена происходит в 1198 году и связана со встречей (гипотетической) Ричарда и Фулька де Нейи, проповедника крестового похода. Фульк упрекнул короля в его недостойном поведении и закончил свою речь одной притчей, завершающейся предостережением и призывом к покаянию:
«„Я приказываю тебе, во имя Господа всемогущего, выдать замуж этих трех плохих дочерей, которые у тебя есть, чтобы с тобой не случилась большая беда"; (...) король ему ответил: „Лжец, ты соврал, у меня нет дочерей". На что Фульк ответил: „Я не вру, у тебя, как я уже сказал, есть три очень плохих дочери: первая зовется Гордыня, вторая — Алчность, третья — Сладострастие". Тогда король позвал к себе всех баронов и графов, которые были таь(, и сказал им: „Послушайте доводы этого лицемера: он сказал, что у меня есть три плохих дочери, Гордыня, Алчность и Сладострастие, и приказал мне их выдать замуж. Я отдаю свою дочь Гордыню горделивым тамплиерам. Алчность — монахам ордена Сито, а Сладострастие — прелатам церквей”»6[1073].
Тамплиеры еще не имели к этому времени ненавистную репутацию извращенцев, еретиков, жадных и сладострастных гомосексуалистов, которую им присвоят столетие спустя. Их упрекали лишь в «комплексе превосходства» и гипертрофированном чувстве собственного достоинства. Обвинение в алчности представителей ордена Сито может поразить, так как этот орден зародился из-за желания покончить с показным богатством Церкви, в частности Клюни. Но его успех, укрепленный незадолго до этого престижем Св. Бернарда, что направило поток даров в орден, и экономное ведение хозяйства увеличивало его богатство еще и за счет того, что его расходы были минимальными, так как все обязанности выполнялись самими монахами. Что же касается обвинения в развратных действиях, которое Ричард выносит прелатам, то оно не удивительно в эту эпоху, ведь в понятие «сладострастие» входят и гомосексуальные отношения. Достаточно вспомнить, например, что епископ Или, Гийом Лоншан, одно из доверенных лиц Ричарда, которому поручили управление Англией во время отсутствия короля, был всем известен своим «отвращением к женщинам» и своими гомосексуальными связями. Рожер де Ховден говорит о нем, что он никогда не заботился о том, чтобы действовать во имя блага, а «практиковал зло в своей постели, где он спал со своими слугами нечистого или со своими любимчиками». Преследуемый толпой, он попытался скрыться, переодевшись в женщину, променяв сутану духовника на платье куртизанки. Хронист удивляется этому и насмехается над этим прелатом-рыцарем, который до этого открыто демонстрировал свой страх по отношению к прекрасному полу: «Чтобы он, по обыкновению носивший доспехи рыцаря, стал таким женственным и предпочел переодеться в женщину, — вот что удивительно», — пишет он7[1074]. Эти непочтительные клерки-поэты насмехались над таким поведением, довольно частым у прелатов той эпохи, как об этом свидетельствует сатирическая песня, написанная в середине XII века, в которой автор выводит на сцену похотливого епископа, требующего сексуальных услуг от «бакалавра», будущего рыцаря, которого он будет посвящать на следующий день «ценой его достоинства»8[1075]. Какой бы справедливой она ни была, оскорбительная реплика Ричарда не умаляет его пороков, в которых его упрекали.
Вероятно, король Англии не проявлял недовольства этой скандальной репутацией. Это подчеркивает Прествич: на примере многих великих полководцев он знал ценность легенд как инструмента поражения солдат и запугивания противников. Он, вероятно, был доволен, когда узнал, что, объявляя о его досрочном освобождении, Филипп Август сказал своему союзнику Жану Безземельному: «Дьявол вырвался на волю»9[1076]. Также он не стеснялся подчеркивать свою принадлежность к анжуйской династии, находящейся в сговоре с дьяволом, феями и чародеями.
Ричард и легенда короля Артура
Эта вера была подкреплена также соответствующим толкованием «пророчеств», которые Гальфрид Монмутский приписывал Мерлину, смешивая достаточно туманную кельтскую мифологию с историей этой семьи10[1077]
Был ли Ричард действительно с самого детства поражен этим «проклятием», достойным самих Атридов, идущим из кельтской мифологии? Это очень вероятно, поскольку двор Плантагенетов уделял значительное место литературе, вдохновленной мифом о короле Артуре. Даже не соглашаясь с порой экстравагантными преувеличениями Ж. Маркаля, стоит все же признать глубокое влияние кельтских традиций на придворную среду и на поэтов, которые его посещали. Итак, помимо неоспоримой атмосферы магии и языческой духовности, кельтские традиции, из которых романисты черпают свое вдохновение, передали другие незнакомые западному христианству ценности, которые не отрицают гомосексуальность героев и также делают акцент на роли женщины в преемственности королевской власти (откуда большая важность образа Гвиневры), оправдывая, таким образом, стертый образ и странное поведение короля Артура”[1078].
Личный интерес Ричарда к этим традициям (и, возможно, забота о восстановлении политического упадка) объясняется организованными во время его правления поисками могилы короля Артура. Многие хронисты сообщают об «обнаружении» в 1191 или 1192 году места погребения мифического бретонского короля, которому население того времени, даже образованное, придавало большую идеологическую важность и настоящую историчность, о чем свидетельствует успех Гальфрида Монмутского, подхваченный Васом и романизированный авторами Артуровского цикла. Хронисты рассказывают, как были обнаружены, под Гластонбери, кости «знаменитого короля Бретани Артура», которые покоились в саркофаге рядом с двумя старыми пирамидами, на котором виднелась стертая надпись, написанная «на древнем варварском языке». Говорят, что на саркофаге был свинцовый крест, на котором были высечены такие слова: «Здесь покоится знаменитый король Бретани Артур, похороненный на острове Авалон»12[1079]. В действительности же это место, окруженное болотом, когда-то называлось остров Авалон, или Фруктовый остров.
Эта «находка» обнаруживала реальный политический интерес: она положила конец почти мессианским ожиданиям англосаксов, которые в своем глухом сопротивлении нормандскому завоевателю спроецировали на Артура свое ностальгическое воспоминание о древних свободах, видели в нем воплощение своих надежд и культивировали легенду о том, что король жив, но вынужден скрываться, чтобы однажды возглавить войско своих последователей в победоносном финальном сражении против завоевателя. К тому же явный интерес Плантагенетов к этим легендам (и их некоторое изменение в рыцарском смысле) делал членов этой семьи, хранителей Эскалибура, законными наследниками власти и королевства Артура, наследниками идеала, который он представлял, идеала единого и собранного вокруг короля рыцарства, своего рода «первого среди равных» в обществе, где рыцарство находилось на первом месте. Такой идеал мог объединить бриттов, англосаксов и нормандцев вокруг знаковой фигуры короля-рыцаря,
