на лавку, посунувшись так близко, как только позволяли прутья рогатки.
Вешняк обрадовался, но ничего не ответил на её бессвязные восклицания — ухмыльнулся размягчённой, блаженной что ли улыбкой, которая после первого приступа ничего не помнящей радости заставила Федьку насторожиться. Так улыбаются, не открывая глаза, во сне — в лице его проступало слабоумное блаженство.
Фе-дя! — протянул Вешняк и плавно качнулся, словно был он не резвый, из одних колен и локтей состоящий мальчишка, а длинный, несообразно вытянувшийся и потому томный, вялый стебелёк. С острой болью Федька почувствовала, что за несколько прошедших дней в жизни маленького её братца много всего такого произошло, что не укладывается в прежний мальчишеский опыт, отдаляя Вешняка от самого себя и от Федьки. И не просто будет после этого вернуться к знакомому и родному ей мальчику.
— Где ты пропадал, Веська? — сказала она, стараясь не выдавать растерянность.
Он улыбался дружески, однако в двусмысленной всё же улыбке его сказывался странный, противоестественный оттенок тайного знания, которое и позволяет, и побуждает глядеть с превосходством. Так вошедший в зрелые лета, но не далёкий человек снисходит до приятеля своей бестолковой юности; кажется, он склонен подозревать товарища детских игр в недостатке уважения, происходящего из той причины, что простоватый приятель не в силах охватить значение перемены.
Расслабленно улыбаясь, Вешняк повёл глазами вниз и качнулся, отклоняясь от стены дальше, чем это возможно сделать, не опрокинувшись. Тут Федьке пришло на ум, что ей понадобилось взобраться на лавку, чтобы достать до окна, ясно, что и Вешняк не стоит на земле, а качается на каком-то подножии. Засматривая вниз, Федька разглядела суконный верх шапки; иногда человек, на плечах которого сидел мальчик, переступал, Вешняк поматывался тогда, вынуждая своего товарища искать равновесия. И тем более равновесие самого мальчишки, возвышенное его положение и сама возможность продолжать разговор зависели от благорасположения этой опоры. Не трудно было предположить в подпоре одного из уцелевших после гибели Руды разбойников.
Федька смешалась, не зная, что делать и что говорить. Глянула искоса на Прохора — тот прочно застрял среди тюремников, и разговор там шёл громкий.
— Ты давно здесь? — спросила Федька, стараясь не слишком насторожить разбойника, но что-то всё ж таки выведать.
— У мамы стояли там, — махнул он, размашисто загребая рукой.
— Я сейчас выйду! — выпалила тут Федька и осеклась, потому что хотела добавить «подожди меня». Сказать этого она не посмела и только всматривалась тревожно. Ещё она уловила запах водки, но не могла проверить своего подозрения, подавшись ближе к окну — мешала рогатка.
— А маму не выпускают, — молвил Вешняк.
Она протянула руку и встретила горячую ладошку мальчика. В голове её проносились вопросы, предостережения, просьбы — всё замирало на устах.
— Я по тебе скучал, — сказал Вешняк неожиданно и вместе с тем очень просто. Она стиснула его ладошку.
Под влиянием водки Вешняк говорил размазано, с запинкой, казалось, ему нужно было время, чтобы отыскать и осмотреть слово. Замедленность эта, однако, касалась речи, но не чувства — чувство не нуждалось в досмотре и изысканиях.
— Ты, Федя... Подожди, Голтяй, — сказал он вниз. — Помнишь, мы с тобой в загадки играли?..
Федька с готовностью и поспешно кивнула. Она прекрасно понимала, что не важно, во что они играли и когда, важно чувство, которое заставляло его светлеть, возвращаясь к доброму и хорошему, к тому, что удержало его сейчас от отчаяния. — А помнишь, — продолжал он, — ты горшок потерял, ты его в печь поставил, сам поставил и говоришь, где горшок? Где горшок?
— Да! Да! — торопливо засмеялась Федька. — Помню! Помню!
— А помнишь... — Вешняк замялся — в размягчённой его головке последовательная мысль плохо держалась; помнишь, говорил он и улыбался, этого было ему достаточно, чтобы улыбаться, — просто повторять «помнишь». И Федька кивала, что помнит, и тоже улыбалась, хмыкая и кусая губы.
— Я тебя люблю, — сказал Вешняк.
Федька захихикала тем рыдающим смехом, который был на самом деле не смехом и не рыданием, а судорогой сильного и сложного чувства, вобравшего в себя память прожитого и пережитого. Она не могла говорить, не могла произнести даже нескольких слов: я тоже тебя люблю. Глаза её блестели слезами, и она всё пожимала, пожимала руку мальчика, тискала пальцы его до боли.
Она знала, не раздумывала, не понимала, а знала, что это было первое в жизни Вешняка признание в любви. Любовь к матери и, вероятно, к отцу была в нём, как у всякого ребёнка, бессознательным, не умеющим выразить себя ощущением. Никогда бы не пришло ему в голову сказать матери, я люблю тебя, как не пришло бы ему в голову сказать то же самое Федьке, когда бы не надломилось в нём что-то детское. Никогда бы счастливый мальчик не сказал «я люблю тебя» (если его не научить, разумеется). Нужно было ощущать глубокое, до сердечной тоски несчастье, чтобы самостоятельно додуматься до такой простой мысли. Ведь признание «я люблю тебя» — это уже не чувство, а мысль.
— Ты, Федя... не такой, как... как... — говорил Вешняк, размягчённо улыбаясь.
Человек под ним что-то выразительно буркнул, но продолжал стоять, тем не менее, и позволял почему-то говорить.
— Голтяй тоже хороший, — наклонился Вешняк к разбойнику, — но... но не такой, как ты... А ты, Федя... я люблю тебя...
— Хороший? — повторила Федька одними губами. Она подразумевала Голтяя.
Неожиданно для Федьки Вешняк скривился и загадочно поводил пальцем. Она замерла, ожидая, что Вешняк хочет сообщить что-то тайное, противное видам своего товарища. И была немало обескуражена, когда обнаружилось, что блуждающая... что ли ухмылка на лице мальчика не имеет отношения к Голтяю и означает расслабленные поиски особенной, важной гримасы, в которой Вешняк нуждался для продолжения разговора.
— Тсс! — приложил он ко рту палец. — Голтяй мне поможет. Ну... это про маму... Ты понял... Никому!..
Вешняково подножие при этом сообщении красноречиво задвигалось и так мальчишку встряхнуло, что голова на тонкой шее мотнулась.
— Молчу! — покорно сказал Вешняк. Правой рукой он удерживал Федьку, а левую опустил на спину товарищу, и Федька догадалась, что он Голтяя оглаживает.
— Я тебя люблю, — повторял он раз найденную и потому не сложную, радостную уже мысль, говорил «люблю» Федьке, а гладил при этом Голтяя. Федька смотрела на мальчишку огромными, раскрытыми для чувства и проникновения, для постижения глазами. — Ты не обижайся,
