Меня зовут Катрин Катейен Эндимион, и я жена Трорба Эндимиона, который пять местных месяцев назад погиб на охоте. А еще я мать ребенка по имени Рауль, которому сейчас три гиперионских года, он под присмотром теток играет у костра в кругу фургонов.
Я взбираюсь на поросший травой холм, возвышающийся над долиной, где мы расположились сегодня на ночлег. Вдоль ручья растет несколько триаспий, и все – больше в долине никаких примет, только низкая трава, вереск, осока, скалы, валуны и лишайники. И овцы. Сотни овец каравана, опекаемые пастушьими собаками, с блеянием толкутся и кружатся на холмах к востоку отсюда.
Бабушка штопает одежду, сидя на камне, откуда открывается великолепный вид на запад. Над горизонтом висит марево, означающее водные просторы, но вокруг нас одни только пустоши, вечернее лазурное небо, пересекаемое беззвучными росчерками метеоров, да шелест ветра в траве.
Я опускаюсь на камень рядом с бабушкой. Она мама моей покойной мамы, и она похожа на нас, только старше: кожа обветрена, седые волосы коротко подстрижены, на волевом лице – острые скулы и острый нос, от уголков карих глаз лучиками разбегаются морщинки.
– Наконец-то ты вернулась, – говорит она. – Путь домой был спокойным?
– Да, – говорю я. – Том повез нас из Порт-Романтика вдоль берега, а потом по шоссе Клюва, он не хотел платить за паром через Болота. Первую ночь мы переночевали в Бенброкской таверне, а на вторую стали лагерем у Суисса.
Бабушка кивает, не прерывая работы. Рядом с ней на камне стоит корзина с одеждой.
– А что врачи?
– Клиника большая, – говорю я. – Христиане расширили ее с тех пор, как мы последний раз были в Порт-Романтике. Сестры… санитарки… были очень добры ко мне.
Бабушка ждет.
Я гляжу на долину, озаренную последними лучами солнца, проглянувшего из-за туч. Свет озаряет макушки холмов, воспламеняя закатными красками вереск, валуны отбрасывают на траву прозрачные тени.
– Рак, – говорю я. – Новая разновидность.
– Доктор из Кромки Пустошей нам это уже сказал. Каковы их прогнозы?
Я беру рубашку – это рубашка Трорба, но теперь ее носит брат Трорба, Лей, дядя Рауля. Вынув иголку с ниткой, заколотую в фартук, я берусь пришивать пуговицу, которую Трорб потерял перед той злополучной охотой. При мысли, что я отдала Лею рубашку без пуговицы, щеки мои вспыхивают от стыда.
– Они рекомендовали мне принять крест, – говорю я.
– Значит, средства нет? – спрашивает бабушка. – Несмотря на все их машины и сыворотки?
– Было, – отвечаю я. – Но очевидно, в нем использовалась молекулярная технология…
– Нанотехнология, – уточняет бабушка.
– Да. А Церковь ее запретила. На более цивилизованных планетах есть другие методы лечения.
– Но на Гиперионе нет. – Бабушка откладывает в сторону вещи, лежавшие у нее на коленях.
– Совершенно верно.
Я чувствую ужасную усталость, легкое недомогание после обследования и обратной поездки – и невероятное спокойствие. А еще невероятную печаль. Ветерок доносит смех Рауля и других мальчиков.
– И они советуют принять их крест. – Последнее слово выходит у бабушки каким-то коротким и колючим.
– Да. Вчера со мной полдня беседовал очень милый молодой священник.
– И ты это сделаешь, Катрин? – Бабушка смотрит мне прямо в глаза.
Я спокойно встречаю ее взгляд.
– Нет.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
– Если бы Трорб принял крестоформ прошлой весной, когда его молил об этом миссионер, сейчас он снова был бы жив.
– Это был бы не мой Трорб.
Я отворачиваюсь. Впервые с тех пор, как несколько месяцев назад у меня начались боли, я плачу. Плачу не о себе – просто мне вдруг вспомнилось, как Трорб улыбнулся и помахал мне на рассвете, отправляясь с братьями на охоту.
Бабушка берет меня за руку:
– Ты думаешь о Рауле?
– Пока нет, – качаю я головой. – Но через несколько недель не буду думать ни о ком другом.
– Знаешь, о нем можешь не беспокоиться, – тихо говорит бабушка. – Я еще не забыла, как вырастить ребенка. Я еще многое могу рассказать и многому научить. И я сохраню в нем память о тебе.
– Он будет еще слишком мал, когда… – Я обрываю себя на полуслове.
– Детские воспоминания – самые глубокие, – сжав мою руку, ласково говорит бабушка. – Когда мы стареем и дряхлеем, воспоминания детства встают перед нами яснее всего.
Слезы застилают от меня великолепие заката. Я отворачиваюсь, избегая встречаться глазами с бабушкой.
– Я не хочу, чтобы он вспоминал меня только когда состарится. Я хочу видеть его… каждый день… видеть, как он играет и растет.
– Помнишь стихотворение рёкку, которому я научила тебя, когда ты была едва ли старше Рауля?
Я не могу удержаться от смеха.
– Ты научила меня десяткам рёкку, бабушка!
– Самое первое, – не сдается она.
Чтобы вспомнить стихотворение, мне требуется не более секунды. Я декламирую, избегая напевного речитатива, как учила меня бабушка, когда я сама была чуть старше Рауля:
Как счастлив яИдти в руке рукаС детьми,Чтоб свежей зелени собратьВ полях весны!
Бабушка прикрывает глаза, и я вижу, что веки у нее тонкие, как пергамент.
– Ты любила это стихотворение, Катрин.
– Я и сейчас его люблю.
– А разве в нем говорится, что надо отправиться за зеленью на следующей неделе, через год или через десять лет, чтобы испытать счастье сейчас?
– Легко тебе говорить, старуха, – с улыбкой отвечаю я, любовью и нежностью голоса умеряя грубость слов. – Ты собирала зелень семьдесят четыре весны и будешь собирать ее еще весен семьдесят.
– Вряд ли так уж много. – Пожав мне руку еще раз, бабушка отпускает ее. – Суть в том, что важно пойти с детьми сейчас, в лучах сегодняшнего весеннего заката, чтобы собрать зелень быстро, к сегодняшнему обеду. Я приготовила твое любимое блюдо.
– Суп северного ветра?! – всплескиваю я руками. – Но порей еще не созрел!
– Созрел на южных равнинах, я отправила Лея и его мальчиков. Они набрали полный котел. Ступай же, собери весенней зелени, чтобы добавить в суп. Возьми малыша и возвращайся до темноты.
– Я люблю тебя, бабушка.
– Знаю. И Рауль любит тебя, малышка. Я уж позабочусь, чтобы круг не разорвался. Беги же.
Я просыпаюсь в падении. Я и не спал. Листья Звездного Древа на ночь заслонили солнце, и сквозь прозрачную стенку кокона видны сияющие звезды. Голоса не стихают. Видения не угасают. Это совсем не похоже на сон. Это шквал видений и звуков, тысячи голосов сливаются в едином хоре, и каждый взывает ко мне, жаждет быть услышанным. До сих пор я не помнил материнского голоса. Когда рабби Шульман кричал на Старой Земле по-польски и молился на идише, я понимал не только его слова, я понимал его мысли.
Я схожу с ума.
– Нет, милый, ты не сходишь с ума, – шепчет Энея. Она парит у теплой стены кокона, прижимая меня к себе. Хронометр показывает, что период сна в этом районе Звездного Древа почти закончился и уже через час листья переместятся, чтобы впустить в кокон свет солнца.
Голоса шепчут, бормочут, спорят, всхлипывают… Видения мелькают в глубине сознания, как вспышки в глазах после удара по голове. Я ловлю себя на том, что весь напружинен, кулаки сжаты, зубы стиснуты, жилы на шее вздулись, словно я сражаюсь с ураганным ветром или приступом боли.
– Нет-нет, – говорит Энея, нежно гладя меня по лицу. Пот парит вокруг меня едким ореолом. – Нет, Рауль, расслабься. Ты чрезвычайно чувствителен к этому, милый. Я так и думала. Расслабься – и голоса стихнут. Не держи их. Ты можешь этим управлять, милый. Ты можешь слушать, когда захочешь, и заставить их умолкнуть, когда потребуется.
– Они никогда никуда не уйдут? – спрашиваю я.
– Уйдут, но недалеко, – шепчет Энея.
В лучах солнца по ту сторону лиственного барьера парят Бродяги-«ангелы».
– И ты слушаешь это с детства?
– Чуть ли не с зачатия.
– Боже мой, Боже мой. – Я тру глаза крепко стиснутыми кулаками. – Боже мой…
Меня зовут Амни Махен Аль Ата, и мне одиннадцать стандартных лет, а в нашу деревню на Кум-Рияде идут войска Священной Империи. Наша деревня – далеко от городов, далеко от шоссе, далеко от воздушных трасс, даже от караванных путей, пересекающих каменистую пустыню и Пылающие Равнины, – и то далеко.
Уже два вечера их корабли проносятся по небу с востока на запад, совсем как раскаленные угли. Отец говорит, они летают выше воздуха. Вчера деревенское радио приняло приказы имама из Аль-Газали, а он слышал по телефону из Омара, что все, кто живет в оазисах Плоскогорий и Пылающих Равнин, должны выйти из своих домов и чего-то ждать. Отец ушел на собрание мужчин в нашей глинобитной мечети.
Моя семья стоит около дома. И остальные тридцать семей тоже ждут. Наш деревенский поэт Фарид уд-Дин Аттар ходит от одного к другому, он пытается успокоить нас стихами, но даже взрослым – и то страшно.
