Отец вернулся. Он говорит маме, что мулла решил не ждать, пока нас убьют неверные. Деревенское радио не смогло связаться с мечетью ни в Аль-Газали, ни в Омаре. Папа думает, что радио опять сломалось, а мулла – что неверные уже убили всех к западу от Пылающих Равнин.
Со стороны других домов доносятся выстрелы. Мама и старшая сестренка хотят убежать, но отец велит им остаться. Я слышу крики. Я смотрю на небо и жду, когда опять покажутся корабли неверных. Когда я опускаю взгляд, исполнители воли муллы выходят из-за нашего дома, вставляя в свои винтовки новые магазины. У них суровые лица.
Отец велит нам всем взяться за руки.
– Аллах велик, – говорит он, и мы повторяем:
– Аллах велик.
Даже я знаю, что «ислам» означает покорность милосердной воле Аллаха.
В последнюю секунду я вижу угольки в небе – это корабли неверных высоко-высоко в зените плывут с востока на запад.
– Аллах велик! – кричит отец.
Я слышу выстрелы.
– Энея, я не понимаю, что это значит.
– Рауль, они не значат, они существуют.
– Они истинны?
– Истинны, как любое воспоминание, любимый.
– Но как? Я слышу голоса… так много голосов… и как только я… сознанием касаюсь одного из них… они ярче и отчетливее, чем мои собственные воспоминания.
– И все-таки это воспоминания, любимый.
– Умерших…
– Эти – да.
– Изучение их языка…
– Мы должны учить их языки во многих смыслах, Рауль. Их настоящие языки… английский, идиш, польский, фарси, тамильский, греческий, китайский… но еще и язык их сердец. Душу их памяти.
– А эти призраки говорят, Энея?
– Они не призраки, любимый. Смерть – окончательна. Душа – уникальная комбинация воспоминаний и личности, которую мы проносим через жизнь… когда жизнь уходит, душа умирает тоже. Остается лишь то, что мы оставили в памяти тех, кто любил нас.
– И эти воспоминания…
– Резонируют в Связующей Бездне.
– Как? Все эти миллиарды жизней…
– И тысячи рас, и миллиарды лет, любимый. В ней – осколки воспоминаний твоей мамы… и моей… и жизненные впечатления существ, невероятно отдаленных от нас в пространстве и времени.
– А я могу прикоснуться и к ним, Энея?
– Наверное. Сможешь со временем и с опытом. Чтобы понять их, у меня ушли годы. Трудно постичь даже чувственное восприятие существ, пошедших по иному пути развития, не говоря уж об их мыслях, воспоминаниях и эмоциях.
– Но ты сумела?
– А я старалась.
– Они отличаются от нас, как сенешаи или акератели?
– Куда больше, Рауль. Сенешаи целые поколения скрытножили на Хевроне бок о бок с людьми. А ведь они эмпаты, эмоции – первооснова их языка. Акератели чрезвычайно отличаются от нас, но довольно схожи с индивидуумами Центра, которых навещал мой отец.
– У меня голова болит, детка. Ты не поможешь мне избавиться от этих голосов и образов?
– Я помогу тебе сделать их тише, любимый. Избавиться от них ты уже не сможешь никогда. Это благословение и проклятие причастия моей кровью. Но прежде чем я покажу тебе, как сделать их тише, послушай еще пару минут. Уже почти рассвело.
Меня зовут Ленар Хойт, я священник, но сейчас я Папа Урбан Шестнадцатый и служу мессу по случаю воскрешения Джона Доменико кардинала Мустафы в соборе Святого Петра для пятисот избранных христиан.
Стоя у алтаря и простирая руки, я произношу Молитву верных:
Богу Отцу Всемогущему,Воскресившему из мертвых Христа,Сына Своего,о спасении живых и мертвыхс верою помолимся.
Кардинал Лурдзамийский, который прислуживает мне на мессе в качестве дьякона, подхватывает:
Дабы возвратил Он в общение верныхусопшего кардинала Джона Доменико Мустафу,получившего в крещении семя вечной жизни,Господу помолимся.
Дабы он, исполнявший священное служениев Церкви,Снова смог служить Господу в своейобновленной жизни,Господу помолимся.
Дабы душам братьев, друзейи благотворителей нашихсподобиться награды за труды их,Господу помолимся.
Дабы всех усопших в надежде воскресенияОн принял в свет лица СвоегоИ даровал им воскресение,дабы они и далее служили Ему,Господу помолимся.
Дабы братьям и сестрам нашим,Находящимся теперь в скорбии терпящим бедствия от безбожников,Он помогал и милостиво утешал,Господу помолимся.
Дабы всех здесь собравшихсяв вере и благочестииОн собрал в преславное Свое царствои даровал им воскресение,Господу помолимся.
Сейчас, когда хор поет песнь оффертория и все собравшиеся преклонили колени, в звенящем молчании ожидая пресуществления, я возношу святые дары со словами:
– Прими, Господи, эти дары, которые мы приносим Тебе за раба Твоего кардинала Джона Доменико Мустафу; Ты даровал ему высокий духовный сан в этом мире, благоволи принять его в общение святых Твоих, милостиво прими его в Царствие Твое и даруй ему Воскресение.
Через Христа, Господа нашего.
Собравшиеся отвечают:
– Аминь.
Я подхожу к саркофагу, стоящему у алтаря, окропляю его святой водой и читаю префаций:
Воистину достойно и справедливо,должно и спасительнонам всегда и везде благодарить Тебя,Господи, Святый Отче,Всемогущий Вечный Боже,через Христа, Господа нашего.
В Нем воссияла надеждаблаженного воскресения,чтобы мы, огорчаемые неизбежностью смерти,утешились обещанием будущего бессмертия.
Ибо у верующих в Тебя, Господи,жизнь не отнимается, но изменяется,и с разрушением домасего земного странствованиямы полагаемся на Твое прощениеи Твое милосердиеи верим, что Ты воскресишь нас.
Поэтому мы с Ангелами и Архангелами,с Престолами и Господствамии со всем сонмом небесного воинствапоем песнь славе Твоей, непрестанно взывая:
Гремит огромный орган Святого Петра, хор поет «Sanсtus»:
Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф,Полны небеса и земля славы Твоей.Осанна в вышних.Благословен Грядущий во имя Господне.Осанна в вышних.
После причастия, когда месса окончена и паства потихоньку расходится, я медленно иду в сакристию. Мне тоскливо, и у меня болит сердце, в буквальном смысле слова болит. Сердечная недостаточность. Опять она меня настигла и превращает в пытку каждый шаг, каждое слово. «Я не должен говорить кардиналу Лурдзамийскому», – думаю я.
Кардинал входит, когда министранты помогают мне снять облачение.
– Пришел курьерский авизо с двигателем Гидеона, Ваше Святейшество.
– С какого фронта?
– Не от эскадры, святой отец. – Кардинал хмурится, сжимая толстыми пальцами записку.
– Тогда откуда? – Я нетерпеливо протягиваю руку. Записка написана на тонком велене.
Прибываю на Пасем, в Ватикан.
ЭнеяЯ поднимаю взгляд на своего секретаря:
– Вы можете остановить флот, Симон Августино?
– Нет, Ваше Святейшество. Они совершили скачок более двадцати четырех часов назад. Значит, уже закончили ускоренное воскрешение и с минуты на минуту пойдут в атаку. Мы не успеем снарядить авизо и дать отбой.
Я замечаю, что у меня трясется рука, и возвращаю записку кардиналу Лурдзамийскому.
– Вызовите Марусина и весь высший командный состав Флота. Скажите им, чтобы вернули в систему Пасема все оставшиеся боевые корабли. Немедленно.
– Но, Ваше Святейшество, – раздраженно говорит он, – в данный момент проводится столько важных военных…
– Немедленно! – обрываю я.
Кардинал Лурдзамийский кланяется:
– Немедленно, Ваше Святейшество.
Я отворачиваюсь; боль в груди и одышка – как предупреждение от Господа, что мне осталось недолго.
– Энея! Папа…
– Спокойно, любимый. Я здесь.
– Я был с Папой… с Ленаром Хойтом… но он не мертвый, ведь нет?
– Ты уже учишься языку живых, Рауль. Невероятно, что твой первый контакт с памятью живого человека вывел тебя на него. По-моему…
– Нет времени, Энея! Нет времени. Его кардинал… Лурдзамийский… принес твою записку. Папа пытался отозвать Флот, но кардинал Лурдзамийский сказал, что уже слишком поздно… что они совершили скачок двадцать четыре часа назад и в любой момент могут пойти в атаку. Наверное, это здесь. Наверное, речь шла об эскадре, сосредоточенной на Лакайле-9352…
– Нет! – Крик Энеи выхватывает меня из какофонии образов и голосов, воспоминаний и чувств, не уничтожив их, а заставив отойти на второй план, и теперь они – как громкая музыка, доносящаяся из соседней комнаты.
