Фридин отец-полицейский получал ежемесячное жалованье, что совсем недавно было знаком успешности и стабильности. Сие достижение среднего класса означало, что если кого-то собирались турнуть с работы, об этом извещали за месяц, дабы смягчить удар. Но в Германии 1923 года ежемесячное жалованье обернулось проклятьем. Все необходимое нужно было покупать на месяц вперед и делать это в первый же час после получения денег, ибо уже на следующий день новый курс доллара превращал их в гроши, которых не хватит и на гороховый стручок.
— Дурь какая-то, что ты должна с ними возиться, — пробурчал Вольфганг.
— Ты же знаешь, самим им не справиться, — с порога ответила Фрида. — Предки все еще живут в тринадцатом году — так долго ощупывают каждый апельсин и обнюхивают сыр, что когда наконец решаются на покупку, она им уже не по карману. С рынка я сразу в клинику, тебе пасти мальчишек до десяти, потом явится Эдельтрауд. Вечером постараюсь вернуться до твоего ухода. Пока!
— Даже не поцелуешь? — надулся Вольфганг.
Фрида мгновенно размякла. Выронила сумку и подскочила к мужу.
— Конечно, поцелую, милый. — Она взяла его лицо в ладони и притянула к себе. Но вдруг отстранилась. — Чьи это духи?
— Что? — Лучше вопроса Вольфганг не придумал.
— От тебя пахнет духами. Чьими?
— Наверное, это… мой одеколон.
— Я знаю твой одеколон, Вольф. Я спрашиваю о духах. Женских. Я их слышу. Даже сквозь запах пота, виски и курева, — значит, кто-то был вплотную к тебе. Ты на прощанье с кем-то целовался, Вольфганг? Просто интересно.
Невероятно. В одну секунду Фрида воссоздала картину преступления.
— Ну что ты, ей-богу, — промямлил Вольфганг.
— Потому и задержался, да? — В ее тоне сплавились неискреннее простодушие и каменная жесткость.
— Нет! Я же сказал, с парнем говорил о работе. Его девица меня чмокнула…
Фрида большим пальцем мазнула по его губам.
— Жирные. Как от помады. В губы не чмокают, Вольф. Чмокают в щеку. В губы целуют.
Вольфганг оторопел. Он всегда знал, что жена его обладает острым аналитическим умом, — врач, в конце-то концов, — но сейчас это граничило с колдовством.
Вольфганг собрался. Пора переходить в атаку.
— Я ни с кем не целовался, Фрида, — твердо сказал. — Меня поцеловали, это совсем другой коленкор.
Правда — лучшая защита.
— Кто? — сощурилась Фрида.
— Бог ее знает.
Или хотя бы почти правда.
— Какая-то вертихвостка, — продолжил Вольфганг. — Она была с этим парнем, который предлагает работу. Девица вдруг меня обняла и поцеловала. Сказала, поклонница джаза.
— Хм.
— Что поделаешь, если я неотразим.
— Симпатичная?
— Господи, не знаю! Вряд ли, иначе я бы заметил. Я спешил уйти, и она меня поцеловала. Отметь, не я ее, а она меня. Если хочешь знать, твои подозрения меня слегка огорчают.
Прищуренный взгляд чуть смягчился.
— Ну-у, меня можно понять, — сказала Фрида.
— Только если допустить, что ты мне не доверяешь.
Пробило.
— Я работаю в ночных клубах. — Вольфганг стремился развить преимущество. — Там полно глупых девчонок. Что прикажешь делать? Нанять шесть телохранителей, как Рудольф Валентино?[23] Я не желаю быть заложником своей неодолимой привлекательности.
Фрида засмеялась. Он умел ее рассмешить.
— Ты прав. Я дура. Прости, Вольф.
— Вот ведь. Как будто я заглядываюсь на других.
— Я знаю. Извини. Устала… Но если еще увидишь эту вертихвостку, скажи, чтоб держалась подальше, ладно?
— Если увижу, скажу. Но вряд ли мы с ней свидимся, детка. Кажется, ты спешила?
— Господи, да!
Фрида опять взяла его лицо в ладони и притянула к себе.
— Кстати, бог с ней совсем, но то был не поцелуй. Вот что такое поцелуй.
Фрида приоткрыла губы и одарила мужа смачным поцелуем, полным изголодавшейся страсти. Радостно курлыкнул Отто, зажатый меж родителями.
— Погоди, опущу ребенка, — выдохнул Вольфганг, свободной рукой облапив жену.
— Нет, не могу. Извини, Вольф. — Фрида высвободилась. — Надо бежать. Папа взбеленится, если останется без селедки.
Подхватив сумку, она ринулась к двери.
— Нам надо больше времени уделять друг другу, — сказал Вольфганг, провожая ее.
— Знаю, милый. Но я работаю днем, ты — ночью, и у нас два карапуза. Обещаю, мы выберем время для нас с тобой, но только, наверное, когда мальчики вырастут.
Тряско и натужно подъехал лифт.
— Может, году в сороковом. Когда они будут студентами. Закажи столик в ресторане.
Вольфганг не улыбнулся.
— Я серьезно, — сказал он.
— Знаю, знаю, я шучу. — Фрида взглянула сквозь ромбовидные ячейки клетки-лифта. — Мы выберем время, правда. Постараемся.
Лифт вздрогнул, лязгнул и пополз вниз. Лодыжки, бедра, грудь. Прощальная улыбка, и Фрида скрылась в шахте.
Отто, радостно наблюдавший за маминым исчезновением, вдруг не смог с ним примириться и заревел. Вольфганг устало поплелся в квартиру.
Он думал о Фриде. О том, как сильно ее любит. Как сильно хочет. Как без нее ужасно плохо.
Потом в его мысли незвано явилась Катарина.
Наверное, она еще в клубе. Пьет, танцует. Жизнь в джазе, детка.
Вольфганг прошел в кухню и отыскал какой-то сухарик.
Не шибко джазово, детка.
Пропади он пропадом, Фридин папаша.
— Почему твои дед с бабкой сами не могут сделать свои блядские покупки? — спросил Вольфганг сына.
— Блядские, — повторил Отто. — Блядские покупки. Блядские. Блядские. Блядские.
Старый знакомый
Берлин, 1923 г.
На улице Фрида побежала к трамваю и чуть не попала под колеса. Машины ездили как бог на душу положит.
Вольфганг окрестил городской транспорт «механизированным дадаизмом». Так он шутил. Дескать, в Берлине сюрреализм настолько популярен, что даже шоферы бросают вызов содержанию и форме.
Но Фрида, мать двух сорванцов, не видела в этом ничего смешного. И даже собирала подписи под обращением в городскую управу, промозглыми субботними утрами топчась перед входом в метро. Ответа пока не было. Газеты сообщали, что берлинские власти намерены последовать примеру Нью-Йорка и на Потсдамерплац установить первый светофор. Однако нововведение, полагала Фрида, в ближайшем и даже обозримом будущем вряд ли доберется до неброских улиц Фридрихсхайна.
Сделав две пересадки, она очутилась в районе своего детства Моабит, где до сих пор обитали ее родители, сейчас поджидавшие ее на ступенях Марктхалле, что на Йонас-штрассе.
Фрида любила бывать на этом рынке с большим арочным входом из красного и желтого кирпича. Его построили в 1891 году, за девять лет до ее рождения, и рынок всегда был частью ее жизни. Казалось, в этой огромной пещере Аладдина, шумной и полной лихорадочной суеты, отыщется любая волшебная диковина, какая только есть на свете.
В детстве она появлялась под этими стальными арочными сводами каждые выходные. Сначала в коляске, потом за руку с мамой. Позже прибегала в хихикающей болтливой стайке школьных подружек и, наконец, застенчиво прогуливалась с мальчиками. Здесь она познакомилась с Вольфгангом. Голодной зимой 1918 года тот был уличным музыкантом, и она угостила его вяленой говядиной, которую мать исхитрилась раздобыть ей на обед.
И вот, будто совершив полный круг, она сюда вернулась, только нынче сама за руку вела родителей.
Когда почти все покупки были сделаны, Фрида вдруг увидела Карлсруэна. Они не встречались с того дня, как бывший работодатель своим натиском положил конец ее карьере натурщицы, и сейчас Фрида поразилась, насколько он опустился. На рынке Карлсруэн не покупал, но торговал. На задворках громадного зала, где обосновались старьевщики, он установил маленький прилавок и вместе с женой пытался сбыть свои некогда бесценные произведения.
Жалкое зрелище. Чета Карлсруэнов исхудала и пообносилась. Прежде брыластые щеки скульптора обвисли складками. Супруги были без пальто и заметно зябли. Даже летом в павильоне гуляли сквозняки.
Карлсруэн и Фрида притворились, будто друг друга не заметили. Ни один явно не желал возобновлять знакомство.
К несчастью, герр Таубер тоже увидел прилавок и покатил к нему тележку с покупками.
— Взгляни-ка, мамочка! — позвал он жену. — Вот оно, подлинное искусство, не чета современной дряни. Фрида, иди сюда. Достань кошелек, я, пожалуй, что-нибудь куплю.
Фриде пришлось поспешить к отцу, который уже представился слегка встревоженному Карлсруэну:
— Таубер. Капитан полиции Константин Таубер, к вашим услугам. Великолепные творения, господин. Ей-богу, великолепные.
Теперь скульптор всерьез запаниковал — он явно решил, что потерпевшая все же надумала заявить об инциденте. Испуг его Фриду разозлил, ибо заявить-то стоило, и в свое время лишь одно ее остановило: от голословного утверждения все равно не было бы толку. Однако сейчас лучше успокоить сладострастника, а то еще со страху заврется и выйдет черт-те что.
