– До берлинской операции еще дожить надо.
– Доживем!
– Живы будем – не помрем!
– Фриц, он, конечно, мастер воевать, но русский Иван его завсегда может объегорить, – врезал какой-то балагур из пулеметного взвода.
Пошумели одобрительно.
Комсорг сложил схему и засунул в планшетку.
– Можно вопрос? – поднял руку другой пулеметчик. – После войны в Германии что, Советская власть будет?
Комсорг помолчал, раздумывая, и ответил:
– Не знаю, ребята, знаю только, что фашизма там не будет… Есть еще вопросы?
Вопросов больше не было.
Нас подняли среди ночи. И сразу по коням. Не покормив даже положенной меркой овса, мы спешно оседлали коней, построились, выехали из усадьбы, и тут же команда «Повод!». Никто не знал, почему среди ночи подняли по тревоге и куда едем. Только когда километров двадцать отмахали, ни разу не спешиваясь, да все время то на рысях, то галопом, мы поняли, что нас форсированным маршем перебрасывают на другой участок фронта. Густо валил тяжелый мокрый снег, он облепил коней и людей с ног до головы, слепил нам глаза, таял на наших лицах; шинели наши отсырели, отяжелели, хорошо тем, у кого плащ-палатка, а еще лучше, если бурка на плечах. Я видел перед собой только голову своей Машки да смутно темнеющие в белом мраке согнутые спины Голубицкого, Музафарова и Шалаева с торчащими на плечах карабинами и пулеметом. Слева от меня ехал Баулин, справа – Худяков. Я заметил, что горе-кавалерист Голубицкий опять сидит в седле кособоко, то есть на одной половине зада, не соблюдая равновесия. Значит, снова набьет коню спину. Никто ни с кем не разговаривал, как будто ехали безмолвные призраки, только чье-нибудь покашливание да пофыркивание коней. Редко и недолго ехали шагом. Устали ноги, ломило в пояснице, а о конях и говорить нечего, я чувствовал, как с трудом пускается в рысь Машка, как от надсады ходуном ходят ее бока, как пахнет соленым конским потом, смешанным с талым снегом. Так ехали очень долго; сколько проехали, определить в ночи, в снегопаде и бессонной отупелости было невозможно: может, пятьдесят, может, и все сто. И наконец команда:
– К пешему бою слеза-а-ай! Передать коней коноводам.
Время, наверное, уже было под утро, посветлее как будто стало. Какая-то усадьба, домики, длинная ферма, загон с коровами. Коноводы повели коней к коровнику, а мы остались стоять на дороге, которая мимо фермы, между двумя рядами деревьев с обрубленными кронами уходила в темную даль, как в пропасть; там, где деревья, удаляясь, сливались с серо-черным снегопадом, в тревожной безвестности таился враг. Через какое-то время хриплый, торопливый голос комэска:
– Командиры взводов, ко мне!
Ковригин побежал к комэска, вернулся через минуту, и негромкая, но резкая команда хлестанула по нервам:
– Взвод, приготовиться к бою! За мной!
Мы побежали вправо от дороги, прочь от фермы, на поле.
Опять в предчувствии боя екало и проваливалось сердце. Но пока ни стрельбы, ни грохота орудий. Только слышен был тот слитный, смутный шум, который рождается движением в ночное время огромной массы людей – тяжелое дыхание и топот ног бегущих, негромкий говор, команды, ругань. Справа и слева от нас, наверное, тоже разворачивались другие эскадроны и, может, даже другие полки. Пробежав метров двести от дороги, перешли на шаг, шли, стараясь держаться вместе, чтобы не отстать, не потерять друг друга. Остановились посреди поля. Весь эскадрон пока топтался в одной куче. Нас догнал комэска со своим ординарцем и Костиком.
– Эскадрон… слушай! – одышливо выкрикнул комэска. – Ситуация такая. Немцы прорвались из окружения, прошли через пехоту и идут в этом направлении, чтобы соединиться со своими. Наша задача: не пропустить ни одного фрица на запад. В случае если они все же пробьются через нас, позиции не бросать. Через полчаса к нам подоспеют пехота и танки. Нам во что бы то ни стало надо продержаться эти полчаса. Ясна задача?
Никто не ответил, вернее, не успели осмыслить и ответить в озадаченности, как тут из темного снегопада возникло двое верховых, один в бурке и кубанке. Видно, командир полка полковник Шовкуненко.
– Овсянников, рассредоточь своих людей чуть левее, – громко распорядился комполка, придержав коня. – Дистанцию между пулеметами побольше. И окопаться! Не в снег зарывайтесь, а в землю. Поглубже…
И поехал дальше.
– Ковригин, занимай вон там, ближе к дороге! Сорокин!..
– Первый взвод, за мной!
Отбежали влево. Взводный указал, кому где занять позицию, мы с Баулиным оказались на левом фланге, на самом крае эскадрона. Кто левее нас, я не знал, вернее, знал, что там должен быть четвертый эскадрон, но вблизи не видел никого. Надо было окопаться. Но как копать, чем копать? У редких были малые саперные лопаты, а у меня ее в кавалерии сроду не было. Копали обычно большими саперными или подобранными на хуторах штыковыми лопатами, их возили на повозке, а где они сейчас, эти повозки, отстали от нас почитай верст на двадцать, в снегах застряли. У Баулина тоже не было лопаты. Мы разгребли снег, слепили перед собой нечто вроде бруствера, пристроили пулемет и залегли. Снег все шел, да еще поднялся ветер и гнал снегопад над землей горизонтально, начался буран. Хорошо, ветер дул нам в спину, не совсем в спину, а чуть с левого боку, по крайней мере не слепил нам глаза. Уже совсем рассвело. Я всматривался в белую мглу, и порой мне блазнилась вдали темная, колыхающаяся в снежном вихре людская масса, она как будто стремительно приближалась и вдруг исчезала, заволакиваясь белым мороком.
Я услышал слева голоса и увидел невдалеке каких-то людей. Когда они приблизились настолько, что можно было различить их лица, Баулин встал, я тоже вскочил, подумав, что начальство. Одного я сразу узнал – это был наш комсорг, Колобок. Другой, немолодой смуглолицый офицер в ушанке и плащ-палатке, мне не был знаком.
– Третий эскадрон? – спросил тот, что в плащ-палатке.
– Так точно, товарищ майор, – ответил Баулин.
– Как настроение? Выдержите, если немец пойдет?
– Должны, товарищ майор.
– Ну как, солдат, – с улыбкой обратился ко мне комсорг. – Не подведем?
– Не подведем! – ответил я, стараясь казаться веселым.
Когда они ушли дальше, Баулин сказал:
– Если майор Худ сам пришел, значит дело действительно худо.
– Почему худо? – спросил я.
– Это у нас в полку так говорят. Дескать, если майор Худ пришел на передовую, значит дело худо.
– А кто он такой?
– Замполит полка.
– А Худ – это его фамилия? – я подумал, что, наверное, Худ прозвище майора.
– Да. Он кавказец. Кажется, адыгеец. Хороший мужик, простой.
Вдруг слева хлопнула пушка. Она, кажется, стояла возле фермы, на дороге, уходящей в ту сторону, откуда мы ждали немцев. И там, где выстроившиеся по обеим сторонам дороги деревья с обрубленными кронами сливались со снежной мглой, там полыхнуло желтое пламя. И тут только я разглядел за тем пламенем – наверное, загоревшаяся машина или подбитый бронетранспортер – смутную, уходящую вдаль массу, должно быть, колонну. Вот она, эта колонна, дрогнула, как будто сломалась и хлынула вправо по шоссе. Пушка хлопала еще и еще, на дороге черный дым косо уходил в низкую серую мглу. А темная людская масса – тысячи и тысячи немцев – выхлестнулась на открытое поле и двинулась на нас. Но ведь нас так мало, вот мы лежим в цепи, а за нами – никого. А пехота еще только ползет сюда. Мне стало не по себе. До сих пор на войне я в основном наступал, сам ходил на немцев, а чтобы вот так и столько фрицев шло на меня, этого ни разу еще не было. Тайная надежда, что теперь до конца войны будут только марши да небольшие стычки, тайная надежда моя рухнула.
– Они же нас затопчут! – высказал я свое опасение Баулину.
– Не паникуй, Толя, – ответил он.
Но меня это не успокоило. Я оглянулся назад. Там, чуть левее нас, были длинные кирпичные коровники. Вот бы засесть в них и стрелять из окон. А то ведь на голом поле, на снегу. Я повзглядывал на Баулина, пытаясь угадать по его лицу, по глазам, что он думает, чувствует. Он всматривался в немцев внимательно и озабоченно, но был спокоен или, может, казался спокойным. Я глянул вправо, где были комэска, взводный, но не увидел ни комэска, ни взводного, ни остальных; в двадцати шагах от меня в белых космах бурана темнела только одна фигура, кажется, Худяков копошился. И было тихо, если не считать редкие хлопки пушки на дороге; по насту мягко шуршала гонимая ветром метель, где-то невдалеке негромко переговаривались люди. А немцы, их размытая и перечеркнутая снегопадом масса, все ближе и ближе. Ветер гнал снег им в лицо, поэтому вряд ли они нас видели, хотя, ясное дело, уже знали, что здесь их поджидают. Они еще не стреляли, да стрелять могли только передние, да и в кого стрелять, когда в этом снежном хаосе не видно ни зги.
Вдруг правее нас с нашей стороны затрещало и захлопало, хотя никаких команд мы и не услышали. Открыл огонь и Баулин. Светлые трассы пуль, прошивая снежную кисею, вонзались в серое людское месиво и гасли. Я вытащил из сумки заряженный диск, положил рядом с Баулиным и стал стрелять из своего карабина. Я целился в самую густоту и был уверен, что пули мои попадают и убивают. Но странно, наступающая толпа немцев как бы не восприняла стрельбы, не дрогнула, не залегла, не отступила. Мало того, передние короткими очередями стали на ходу строчить из автоматов. Баулин шпарил длинными очередями, не жалея патронов, а ведь запаса патронов у нас было кот наплакал. Всего на два диска в подсумке да еще немного в карманах шинели. Полная пачка была еще в переметной суме, но я их не захватил, да куда класть, и так навьючен, что на коня с трудом садишься.
