1967
СТИХИ ДЕТЯМ
У МЕНЯ ЧЕТЫРЕ БРАТА
У меня четыре брата. Ну, а я, конечно, пятый! Когда мне давали соску, Сшили старшему матроску!
Старший брат носил матроску, И второй носил матроску, Ту же самую матроску, Когда вырос старший брат Третий брат носил матроску, Ту же самую матроску, Ту же самую матроску, Из которой вырос брат.
А когда и третий вырос, То ее надел четвертый, Ту же самую матроску, Из которой вырос брат.
Наконец, подрос четвертый, Наконец, четвертый вырос, И в желанную матроску Нарядился я тотчас!
Только я надел матроску, Как сказала мама: “Ах!” Как сказала мама: “ Ах! Две дыры на рукавах!” Может быть, от этих слов Разорвался сбоку шов. Дружно лопнули заплаты, Проступили всюду пятна. Ничего не говоря, Отвалились якоря! И остались от матроски Только дырки и полоски!
“Ну и ну, — сказала мама, — Самый младший — трудный самый. Все четыре старших брата Были очень аккуратны. Старший брат носил матроску, И второй носил матроску, Двое братьев предпоследних Надевали столько раз. Ты же раз надел матроску, Только раз одел матроску, И остались от матроски Только жалкие обноски Только жалкие обноски, Только дырки и полоски!”
ИГРА
Вместо утренней зарядки мы играли с мышкой в прятки. Я водил — считал до ста, потом искал во всех местах: в дырках, норках, в каждой щели, в сумке, в тумбочке, в постели. Я смотрел во все глаза: нету мышки! Чудеса!.. До сих пор бы я искал, если б брат не подсказал: — Ты пока считал до ста, мышка спряталась в кота.
ТАКСИ
Шум и хохот в гараже: заяц едет на еже. Еж у нас теперь такси, хочешь ехать — попроси!
КТО ВИНОВАТ
Двойку, двойку, двойку, двойку получила я опять. Виновата в двойке клякса, что попала мне в тетрадь. Как она туда попала, не могу никак понять.
Виновато одеяло, и подушка и кровать в том, что в школу опоздала Я опять. опять, опять.
В том, что я стакан разбила, виновато только мыло: ведь когда стакан я мыла, мыло слишком скользким было.
Я вчера подралась с братом, но ничуть не виновата: ну, с какой, скажите, стати он пускал по ванной катер? Ведь собралась куклам платья в это время постирать я. Виноват, конечно брат, только он и виноват.
Виновато все вокруг. Кто обжег меня? Утюг! Кто мешал решать задачи? Телевизор, кот и мячик. До сих пор мне непонятно, кто на форму ставит пятна!
Но ведь что бы не случилось, попадает только мне!
ВЕТЕР
Ветер тучи к нам пригнал, долго бился у окна и стучал и хлопал дверью, гнул траву, ломал деревья и, свистя, ревел от злобы. Нарисуй его! Попробуй!
НЕ ХВАСТАЙ
Хвастал дым: “Я выше крыши, из огня живым я вышел! “ Грянул гром ему в ответ, ветер дунул — дыма нет.
ИЗ ЯНА БЖЕХВЫ
Муха шла по потолку и сказала пауку: — Посмотри-ка: там, под нами, люди ходят вверх ногами!
ПОД ЗОНТОМ
Хлынул дождь. Малышка гриб крикнул: “Мама, я погиб!” Но сказала мама-гриб: “Нам не страшен дождь и грипп: наши шляпки как зонты, под дождем не мокнешь ты. Мы под солнцем и дождем и полнеем и растем!”
СТАНУ ВЫШЕ ВСЕХ
Завтра встану рано,
встречу великана,
и как только встречу —
прыг ему на плечи!
Вот когда я стану
выше великана!
ОБ АВТОРЕ
Валерий Шубинский
ПОЭТИКА ЛЕОНИДА АРОНЗОНА
(тезисы)
1
Одна из важнейших проблем, возникающих при анализе любого литературного явления последних десятилетий — проблема контекста. По отношению к поэзии Аронзона она замечательно иллюстрируется тремя его книгами, вышедшими посмертно.
Наиболее полное собрание стихотворений Аронзона появилось в 1998 году в издательстве "Гнозис". В предисловии к этому собранию, написанном поэтессой Викторией Андреевой, сказано: "Среди послевоенных теркиных и под бдительным оком отцов-попечителей… самое большее, что могли себе позволить шестидесятые — это конформный тенорок Окуджавы, наигранную искренность Евтушенко, пугливый авангард Вознесенского и пароксизмы женственности Ахмадуллиной да дюжину интеллигентски-робких Кушнеров… По существу это были все те же проявления маяковско-багрицкой советчины… Наряду с этим… дозволенным цензурой искусством возник мир "отщепенцев", поднимавшийся совсем на иных дрожжах."
Легко узнается здесь знакомая схема. "Послевоенные теркины" и "маяковски-багрицкая советчина" выступают в роли ненавистного самодержавия, "пугливые авангардисты" и "робкие кушнеры" (непроизвольно аукающиеся с "глупым пингвином", который что-то там "робко прячет" в утесах) — в роли меньшевиков и эсеров, а андеграунд — в роли ленинско-сталинской партии. Очевидно, что Аронзон при этом оказывается в длинном ряду "старых большевиков", героев эстетического противостояния режиму (пусть и занимает в этом списке одно из первых мест), а о его внутреннем споре с кем-то из собратьев по неофициальной культуре и речи быть не может.
Небольшая книга, составленная Владимиром Эрлем и вышедшая в 1990 году (это первое издание Аронзона в России) задает более узкий контекст. Главными именами "новой русской поэзии", помимо Аронзона, являются, с точки зрения составителя Станислав Красовицкий, Роальд Мандельштам, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Иосиф Бродский, Алексей Хвостенко, Константин Кузьминский. Список весьма субъективный, но задающий определенные эстетические рамки. Стоит заметить, что в нем представлены лишь поэты, родившиеся между 1930 и 1940, хотя сам Эрль принадлежит к следующему поколению.
Третья книга (первая по времени) была составлена в 1979 Еленой Шварц и вышла в самиздате приложением к журналу "Часы"; в 1985 она была переиздана в расширенном виде в Иерусалиме И.Орловой-Ясногородской, а в 1994 в еще более расширенной редакции — в Петербурге в серии книг ассоциации "Камера хранения" "ХХХ лет". В этой серии, кроме того, вышли сборники Олега Григорьева и Сергея Вольфа — поэтов, ни в коем случае не принадлежавших к официозу, при советской власти печатавшихся лишь как детские писатели, но и со "второй культурой" никак не связанных.
Для такого сопоставления были и некоторые биографические основания: дело в том, что Аронзон (так же как, кстати, и Бродский) в организованном литературном быту андеграунда (сложившемся лишь в 1970-е гг. — я имею в виду самиздатские журналы, квартирные чтения и т. д.) участвовать не мог просто хронологически. Но, разумеется, он был теснее связан не с Вольфом и Григорьевым, а с другими поэтами — А… Альтшуллером, одно время В.Эрлем и др. В числе молодых поэтов, вхожих в его дом во второй половине 1960-х годов, был Александр Миронов. Впрочем, наверное, не стоит преувеличивать значение биографического элемента: имя Тютчева стоит для нас рядом с именем Баратынского, с которым он не был знаком, а не с именами А.Н. Муравьева или Раича. И если мы сегодня вообще вспоминаем, скажем, «круг Малой Садовой», то лишь потому, что в этом кафе пили свой «маленький двойной» (или тогда это называлось иначе?) Аронзон и Миронов. А не наоборот…
