завтрака.
Огромные очереди за билетами не уменьшались, и срок работы выставки продлевали дважды. «Амбициозная по замыслу, впечатляющая по исполнению и продуманная до последней детали», – восхищался журнал «Вименз Уэр Дэйли»[86]. «Грандиозная коллекция шедевров нового французского искусства затмила все, что когда-либо выставлялось в США, – и количеством, и разнообразием, и красотой своих экспонатов», – восклицала «Крисчен Сайенс Монитор»[87]. Посетивший выставку известный американский архитектор-модернист швейцарского происхождения Уильям Лескейз отправил Дороти «письмо от почитателя», где благодарил за то, что она «нашла мужество и силы замыслить такой проект и воплотить его в жизнь», а редактор журнала «Вог» Эдна Вудман Чейз написала: «Этот проект наверняка сослужит вам огромную службу»[88]. Сама Дороти называла выставку «выражением нашей эпохи», говоря, что, мол, пусть даже экспонаты приехали из Франции, эстетика ар-деко «с ее простотой, искренностью и прямодушием» – по сути вполне американская[89]. Дороти ставила своей целью дать Америке творческий импульс, «содействовать, – как она выразилась в интервью для “Нью-Йорк Таймс”, – развитию нового движения в нашей стране», вселить в отечественных художников веру: «они могут быть не просто сторонними наблюдателями, но и сами стать лидерами»[90].
Чтобы понять масштабы успеха, достаточно прочесть записку от известного политика Грувера Уэйлена, который на тот момент не удосужился посетить экспозицию. Он просит Дороти об одолжении: «Слушайте, у меня намечается важный ужин. А все вокруг только и говорят, что о выставке. Умоляю, просветите меня, чтобы я смог поддержать беседу»[91]. Надо полагать, она откликнулась на просьбу.
Это событие повысило не только личный имидж Дороти, но и известность – а вместе с ней и доходы – всего универмага. Чтобы усилить и закрепить успех мероприятия, в «Лорд энд Тейлор» запустили линию модернистских товаров, и они разлетались как горячие пирожки: 20 процентов из проданной в те месяцы мебели – ар-деко. Проект Дороти вышел далеко за границы ее универмага. Даже когда выставка уже закрылась, многие нью-йоркские галереи активно импортировали и продавали самые разные предметы в стиле ар-деко – от мебели до картин, а журналы вовсю публиковали статьи об эстетике этого стиля, всячески ее расхваливая и рассказывая, как она стала самой востребованной в американской аристократической среде.
Дороти сумела стереть грань между искусством и коммерцией, между прекрасным и прибыльным. Она показала, что универмаг может соперничать с галереями и даже музеями, проявила себя визионером, способным не просто удовлетворять нужды и желания покупателей, но и формировать их вкусы.
Глава 4
Первая работа Гортенс
Однажды зимой 1932 года Гортенс наблюдала, как за высокими окнами ее жилища кружится легкий снежок. Каменный, на каркасе из темного дерева дом с округлой башенкой и крутыми скатами крыши напоминал средневековый замок, высящийся над зелеными газонами и чистыми белыми тротуарами. Получив прибавку к жалованию – а ведь Гортенс знала, что так и будет, – Флойд перевез семью из Бруклина в Форест-Хилс, утопающий в зелени фешенебельный район Куинса рядом с Лонг-Айлендом, который в те времена считался «фермерским островом». Гортенс оторвала взгляд от окна и оглядела комнату – ей нравилось смотреть на огонь в камине с его солидной мраморной полкой и висящей над ним картиной маслом, вдыхая еще свежий аромат рождественской елки. Так непохоже на пустынные холмы и саманные дома ее детства! И она наслаждалась этим чувством, тем, насколько безупречно выглядит обстановка вокруг нее. «В этой красоте и умиротворенности есть и мой вклад, – размышляла она, – все, что здесь происходит, люди, которые здесь живут, – это мои приятные хлопоты». «Я, – говорила себе Гортенс, – женщина, обретшая столь редкую и трудноуловимую вещь под названием “счастье”»[92].
Ее тихую идиллию нарушил резкий телефонный звонок – Флойд сообщил, что к ужину приведет кое-кого из коллег. Потом в комнату влетел десятилетний Брюс и, рухнув в свое любимое кресло – выбросить эту старую рухлядь не поднималась рука, невзирая на мольбы их дизайнера, – принялся за подробнейший рассказ о победе его хоккейной команды. Затем по комнате прошел сквозняк – это вернулся 18-летний Стенли, ему не терпелось похвалиться собственными подвигами – на танцевальном чаепитии.
Гортенс позвонила Энн, младшей сестре. Они всегда были дружны, но в последние годы сблизились еще больше после того, как Бойд, супруг Энн, стал работать вместе с Флойдом и их семья, покинув Юту, поселилась по соседству. Бойд, судя по всему, был в числе сегодняшних гостей, и Энн пригласила Гортенс прийти поужинать к ней. «Пусть они проведут вечер в своей мужской компании», – предложила она[93]. Прежде чем отправиться к сестре, Гортенс дала наставления прислуге: поварихе поручила приготовить ростбиф для Флойда и его товарищей, дворецкого проинструктировала по поводу вин, – потом посидела с Брюсом, пока он поглощал свой гамбургер, и помогла Стенли с «бабочкой» к фраку. Справившись со всем этим, она спустилась по ступенькам крыльца в тишину вечерней улицы.
У Энн беседа сестер коснулась одной их общей знакомой – той надоело заниматься исключительно домашним бытом, и она решила открыть свой бизнес по дизайну интерьеров.
– Не понимаю я этого, – сказала Гортенс. – Мне никогда не казалось, что моя жизнь может наскучить. А тебе?
– Не то чтобы наскучить, – ответила Энн, – Но я все же думаю, что женщину едва ли может серьезно увлекать домашнее хозяйство, если кроме этого больше ничего не делать. Лучше найти еще какое-нибудь интересное занятие.
– То есть, если хочешь сделать жизнь разнообразнее и интереснее, обязательно заниматься бизнесом? – не сдавалась Гортенс. – В сутках и без того слишком мало часов, чтобы все успеть, и есть еще бесчисленное множество вещей, на которые никак не выкроить время.
В ее представлении предпринимательница – дама суровая, неженственная, «жесткая и расчетливая», как выразилась она в беседе с сестрой[94]. Потом они переключились на другие материи, но позднее, годы спустя, Гортенс вспоминала тот разговор с изумлением – учитывая, какой оборот приняла ее жизнь.
* * *
В те дни мир переживал переломный момент. Экономика лежала в руинах, фирмы – от финансовых до промышленных – сыпались, как костяшки домино, оставляя миллионы американцев без работы. Промышленный индекс Доу-Джонса упал до 41, минимального за всю его историю значения, уровень безработицы достиг 24 процентов, а у Капитолия прошло в общей сложности около двух с половиной тысяч «голодных маршей»[95]. Франклин Рузвельт разгромил на выборах своего соперника, действующего президента Герберта Гувера, а группа конгрессменов ратовала за отмену сухого закона, то и дело приглашая на заседания разных экспертов – например, одного профессора из Йельского университета, который демонстрировал пробирки со спиртом, доказывая, что
