В последний раз, когда я видела папу, он приехал (откуда уже не помню, кажется, из Тюмени) и мама предложила нам сходить по чужим пропускам в Большой театр. Там были гастроли итальянской оперы «Ла Скала». Один пропуск был женский – на переводчика, другой – мужской, на итальянского певца. Сделав морду «кирпичом», мы пробивались через служебный вход, и я нагло (как мне тогда казалось) говорила: «Пропустите, я переводчик, со мной певец из «Ла Скалы». Нас пропустили. Не зная, куда и как податься, я спросила какую-то женщину, куда нам. Она впопыхах перепутала и отправила нас в гримерную, так что мы еле отбились от желающих напялить на папу средневековый костюм, чтобы потом выпихнуть его на сцену. Но наконец мы выбрались и даже нашли нужную раздевалку. Я отловила билетершу и спросила, куда нам можно будет сесть. Она ответила, что после третьего звонка поможет с местами, и попросила меня перевести это «певцу». Тут у меня практически отсох язык, и я в растерянности буркнула: «Все о’кей», на что мой папа важно ответил: «Йа-йа!». На диалог на итальянском это тянуло слабо, но тетка, усмехнувшись, отошла прочь. Наверное, именно с этих пор я не люблю непрофессионализм. Как говорится, если уж врешь, так хотя бы умей это делать. После первого же отделения мы сбежали, потому что поняли, что ни я, ни папа не являемся истинными ценителями оперного искусства. Нам бы лучше в ресторан и вкусно поесть… Что мы и сделали.
Когда папа уехал в Болгарию мы, перестали поддерживать отношения. Помню, что я посылала ему свои свадебные фотографии, он, по моей просьбе, прислал мне приглашение в Софию, но я им, к сожалению, так и не воспользовалась. Потом как-то раз, у меня тогда уже родилась дочь, он позвонил, чтобы узнать новый телефон мамы (она тогда переехала). Разговор получился странным.
– Катя, это Стоян, – и молчание.
Я тоже молчу, потом произношу неуверенно:
– Папа?
В ответ он долго молчит тоже и нерешительно отвечает:
– Да.
Так мы с ним выяснили наши родственные отношения. Стояна уже нет в живых, но я до сих пор считаю его своим папой, так же, как и родного отца. Можно считать, что у меня было два родных отца, но, как теперь выходит, ни одной матери. Но это выяснилось гораздо позже. Несмотря ни на что детство мое виделось счастливым, потому что я была одухотворена великой любовью к самому совершенному человеку на земле.
Мама иногда баловалась стихами и рассказами, правда, писала она немного. Из всего ее творчества помню философский рассказ про черта и пару стихотворений. Одно из них посвящено мне, другое – ослу.
Про меня:
Утром встает, зевая,И в ванну идет босая,Там, восседая на «троне»,Утро проводит в короне.
Про осла:
Жил осел и не тужил,Воблу ел и пиво пил,Но однажды оживился,Вымыл уши и побрился.
Я их до сих пор помню, правда, не целиком. Зачем я это рассказываю? Наверное, чтобы показать, что мама могла быть разной, очень разной. Доброй, злой, смешной, нетерпимой. Кстати, она совершенно не выносила, когда не считались с ее мнением. Это было табу. Проще согласиться, чем переспорить и что-то доказать. Доказательств, кроме ее мнения, просто не существует.
Американская мечта
За пару месяцев до моего девятнадцатилетия мама уехала сначала в Италию, познакомившись в Москве на улице с богатым итальянцем, а потом, когда вернулась, начала оформлять визу в США, гостевую. Ее пригласили очередные новые знакомые. Выехать тогда было сложно, и она уезжала через Болгарию. Помню, что сначала она какое-то время провела в Софии, а уже потом улетела в Нью-Йорк. И неожиданно для всех – не вернулась. Я тосковала, плакала ночами в подушку, ждала. Конечно, мне было чем заняться: работа, друзья, влюбленности, но мне нужна была мама. Так хотелось поделиться с ней подробностями из жизни, спросить совета, поболтать. Но она не возвращалась.
Из своего теперешнего состояния я понимаю, что мама всегда хотела жить за границей и упорно шла к этому годами. Сначала Мирэк из Польши, потом Стоян из Болгарии, случайный итальянец и наконец – Америка, венец мечтаний. Иногда мама писала мне длинные письма. Очень редко звонила. Еще реже передавала надиктованные ею на кассеты записи о своей жизни в Нью-Йорке. Иногда она пересылала нам какие-то вещи из секонд-хенда, чему мы очень радовались, а несколько раз организовывала посылки с морожеными куриными «ножками Буша». В то время с едой было не слишком хорошо, поэтому посылки приходились кстати, несмотря на то что ездили мы за ними на другой конец города с хозяйственной сумкой-тележкой. Я знаю, что маме тогда приходилось нелегко, но она пыталась о нас заботиться.
Сначала мама жила у того знакомого, который ее пригласил, Роберта, потом у подруги Нэнси, зарабатывающей ради проживания древнейшим ремеслом на земле, затем нашла себе жилье у еще одних дальних знакомых в пригороде Нью-Йорка. Ее всегда привечали и более или менее заботились. Мама умела притвориться несчастной, неприспособленной к жизни, глупенькой, так что у всех возникало только одно желание – защитить и обогреть. Весьма полезное качество для женщины. Жаль, что я его полностью лишена. Мне проще добиться чего-то самой, чем выступать в качестве просителя или обиженной и жалкой бездомной собачонки. Впрочем, у нее не оставалось выхода, кроме как вернуться, но именно этого она избегала изо всех сил. Россия казалась ей тюрьмой, местом заключения настолько мрачным и страшным, что хуже представить себе просто невозможно. Через некоторое время она познакомилась в Музее Рериха со своим нынешним мужем Аркадием, который сразу же сделал ей предложение. Она согласилась.
Аркадий – добрый, похожий на Денни Девито, еврей. Физиотерапевт. И он сразу полюбил маму, на всю жизнь. Любит и сейчас. И терпеливо сносит ее выходки. Впрочем, как и она – его. Помню, когда они приехали на мою свадьбу, Аркадий пытался придумать для нас какой-то бизнес. Первоначальных идей было две: торговать в дождь зонтиками и возить морем автомобили «кадиллак» на продажу. На самом деле Аркадий оказался заботливым и щедрым, и, хотя жили они не слишком богато, им на всё хватало. Мама перестала преподавать в музыкальной школе и давать частные уроки, как это делала раньше, начала писать музыку и все больше увлекалась духовными практиками: Будда, Николай Рерих, Елена Блаватская, Сатья Саи Баба, Ошо, Далай Лама, потом и американские популярные книги подобной тематики и внезапно появляющиеся в ее жизни «колдуны». Она стала интересоваться вопросами кармы и перерождений и говорила мне, что беседует со своими небесными учителями, которые и помогают ей выбирать путь. Постепенно она перестала носить юбки и платья, предпочитая джинсы, растянутые свитера и мужские костюмы. Она никогда не была полной, но в Америке похудела до сорокового размера, и всю одежду приходилось либо перешивать, либо покупать в магазинах для детей. Учитывая ее хрупкую конституцию, плоские бедра и грудь нулевого размера, это выглядело, по меньшей мере, странно. Нет, она не стремилась похудеть, любила сладкое, не болела… Просто она забывала есть, когда в ней звучала музыка. И хотя она очень ревниво относилась к своей внешности и не хотела стареть, прекратила красить волосы, отчего-то боялась, что они выпадут, хотя предпосылок к этому не было совершенно.
