— А Василёк где, Иван Степанович?
— У… он теперь в гвардии!.. Гимназию-то не то он не преодолел, не то она его преодолела. В гвардию ушёл… В Семёновский полк… Ты-то как?
— А я тоже вроде как в дворянскую гвардию… в корпус определён. Как живёте, Иван Степанович?.. Как там у нас в Ярославле?
— Преогорчительно, сударь мой… подьячие одолели. Матрёна твоя, сказывал мне Гаврила, завод у вас оттягала?
— Ну и бог с ним!.. — махнул рукой Фёдор. — Надобен он мне. Купоросу и без него в жизни достаток.
Опять загрохотал Иван Степанович: — И не говори! — Отгрохотав, закручинился: — Помер мой попугай-то!
— Помер? Эх, бедняга! С чего бы?
— Шут его разберёт. На благовещенье окна открывать стали — птиц выпускать… Сквозняка, что ли боялся. Обругал меня так, что я сроду не слыхивал! Обругавшись, помер.
— Такого, Иван Степанович, уже не добыть.
— И не говори, Федя такого ругателя больше не сыскать. Вон гляди, канарейка-то… верещит! На кой чёрт она тебе, Александр Петрович?
— Да всё Бестужев… Ему патриарх разрешил постами грибного не есть… вот он с радости и отдарил маменьке… а маменька мне… Ну вот и терплю… Для комедий мысли вольные надобны, а в таких обстоятельствах мысли иметь никак невозможно! Нет, уеду под Таруссу, в деревню, тут разве жизнь?
— С вашим характером, Александр Петрович, — улыбнулся Фёдор, — в деревне не усидеть… Нам с вами театр строить должно, а не грибы солить на всю зиму!
— Много ты смыслишь… Пройди, Иван, к маменьке… Заждались, поди, беседою… Да полегче там, лампадки от тебя гаснут — грех! Ну, Фёдор… кадетом стал? Ученье — дело не лишнее. Оно искусству надобно не меньше таланта. К тому же окажу доверительно: приедет царица, придворный театр делать будем… Чёрт его знает, что за табак стали теперь продавать, — перебил сам себя, осыпая камзол табачной пылью. — Конечно, не сразу… народ надо собрать. От певчих пользы нет. Актеров же — Дмитревский, Попов да ты с братом… еще кто?
— Шумского, Александр Петрович, забыли.
— Не забыл… нет! Пойми: придворный театр! А этот чёрт, словно он весь в бороде да в лапти обут… Что ни скажет — на глупость похоже, смешно, а обидно.
— Всё, что народ ни скажет, Александр Петрович, многие за глупость считают, а то ж ведь и с умными речами господ получается…
— Я не про тех… Разве мало среди господ таких, что и умом и вкусом богаты. Вот их-то и именую «цветом дворянства». Об них забота должна быть.
— Опять дворянство. А народу-то что остаётся, Александр Петрович? Чем ему жизнь скрасишь?
— Науки и художества, знатные ремёсла возвысят его. О том дворянство заботу будет иметь.
— Уже возвысили! Просвещенный Олсуфьев в усадьбе своей балет завел. Пристрастен к искусству тому до того, что за провинность велел драть на конюшне дансерок не розгами, а лаврами. То-то Терпсихорины[24] дочки довольны остались!
— Разное мыслим с тобой, Фёдор.
— Разное… Ты, Александр Петрович, и театра хочешь дворянского, придворной науки, придворного обхождения… Расин да Корнель из ума не выходят. А мне бы Шекспира пригреть на сердце… Да чтобы в рядах сидели не фижмы да мушки, не ленты да звезды, а картузы да рубахи латаные, да чтоб, слушая, от восторга такие, прости господи, слова шептали, что крысы дворцовые дохли бы!.. Актёр, Александр Петрович, не в реверансной науке силён, а в гневе да смехе своём! А ты ему на рога доску привешиваешь, — не забодал бы кого, не обидел. Надобен он кому небодливый!
— Замолчи, варвар! Что за день у меня!.. А кажись, ведь день Пантелеймона-целителя… Вона как лечит!
— Не буду, не буду, Александр Петрович, — смирился Фёдор. — О другом говорить хочу!
— Ну что там ещё… Да замолчи! — вскинулся вдруг на канарейку. — Договаривай, о чём ты…
— Актерок надобно сыскать на русский театр, Александр Петрович.
Выронил табакерку из рук Сумароков, на Фёдора уставился. Париком, что в руках держал, как веером, замотал:
— Откудова?
— Из тех же дансерок! Что, среди них актерки не сыщутся, что ли? Их с малолетства ремеслу отдавали учить без ведома их… А у всех ли душа к нему лежит, заботы никому нет… Может быть, среди них ваша Клерон,[25] Александр Петрович, укрыта, Ильмена ваша в плену безысходном! Опять же дансерки к театру привычны… Это вам не певчие!
Отошёл Сумароков к темнице канареечной, о прутья пальцем постукал, в карман за табаком полез.
— Вольтер, Александр Петрович, — не унимался Волков, — сам Дюменилей взрастил… Лекенов в юбки не обряжал… Кто говорил, что нам в задней надобности плестись не тоже! А?
Сумароков к Волкову подошёл, в глаза посмотрел, обнял: — Тебе бы при уме и сердце твоём в дворянском звании быть!
— Избави бог, Александр Петрович, совсем заскучаю!
— Дерзость свою оставь! Завтра поедем к Шувалову, потом к дансеркам. Упрям ты, Фёдор, — горстями малыми сбираешь гору высокую…
* * *
Хоть и по-барски, с вельможного верха своего, но доброго немало сделал Шувалов Иван, находясь в фаворе у царицы Елизаветы. Людей, к художествам склонных, изыскивал всюду, где только мог: в полках воинских, в хорах певческих, среди истопников дворцовых и средь крепостных людей тож… К наукам уважение и надежды питая, покровительство оказывал Михайле Ломоносову, богатырю русскому, что пришёл в академию наук в истёртом камзоле и туфлях стоптанных, умом и дерзновеньем богатый.
Сумароков и Фёдор застали Шувалова лежащим на розовом канапе, листающим страницы французской книги. Иван Иванович по обычаю своему скучал… День начался как всегда. Пришёл куафер. Привели борзую. Камер-лакей доложил, что государыня, кофе откушав, в зимний сад выход предполагает. Потом граф Сиверс зашёл, — вчера, мол, в «ломбер» государыне десять червонцев изволили проиграть, когда дозволите получить?..
Хуже нет быть одной из главнейших персон в государстве! Иван Иванович спустил ноги с канапе, книгой автора Монтескье в борзую кинул, на Сумарокова вскинулся: «Ты зачем?» Поди объясняй! Одно спасенье — любителем был большим Шувалов табака с донником и прочими неведомыми травами. Сумароков ему в тот же миг:
— Одолжайтесь, ваше превосходительство!
— А ну, покажи табакерку. — Посмотрел, повертел в руках, вздохнул: — Не то! Издан вчера указ… Государыня усмотрела, в гостином дворе прадают табакерки. Железные, крытые лаком. На них пять персон мужских и одна женская, в одной рубахе, а половина оной — нагая. С подписью тех персон неприличнейших разговоров… Повелела табакерки у всех воспретить. Для любопытства велел я скупить остальные все, для осмотра… Так что ж… не нашли! И у тебя тож — суета и однообразье!
Сумароков борзую гладит, молчит. Фёдор, как стегнутый плетью конь, на дыбы: «Ваше сиятельство, с просьбой великой! Надобны нам для театра дансерки — в актерки русские. Муза театра, ваше сиятельство, женщина. Что ж ей средь нас в женском стеснении и одинокости быть!»
Подошёл Иван Иванович к шкафу, книгу, переплётом с застёжками стянутую, с полки снял, полистал:
— «Како зла вещь есть плясание, колико есть мерзко пред господом в сем видении являться»… Об комедиантках же здесь и того хуже сказано! Комедиантки — это, брат, женщины, а церковный собор неделю меж собой пререкался: есть ли душа у женщины или нет? Еле признали…
— Иноземные комедиантки немалый путь прошли до театра, а наш театр русский с первых же лет душу в актерке признает. Вот славно-то, ваше сиятельство! — не сдавался Фёдор.
Лёг Иван Иванович на розовое канапе. Глаза закрыл. Хуже нет — быть одной из главнейших персон в государстве!
— Ладно, бери дансерок. Ступай!
* * *
Дворянство — всегда дворянство! Даже в малом отличать себя требует. Камергер Шляхетного корпуса и обоих российских орденов кавалер, князь Юсупов в сенат репертовал: «Шпаги, кои по форме кадетам определены, привешивать ярославцам не надобно, то дворянами за обиду сочтётся и в умах их неестественность породит!»
Вспомнил Фёдор школу свою в Зарядье, Пантелея-солдата… Тот пустяками Сенат не утруждал — пошехонских дворян маковым маслом кормил, прочую мелкоту — конопляным. В розгах табель свою о рангах ввел. В столице же дворянство особой статьи. Вспомнился Фёдору и Чоглоков. Был такой. В школе танцмейстера Ланде первейшим из первых был, да, видно, талантом своим себе же наскуча, в придворные лакеи полез. В гору карабкаться начал, за дряхлую фрейлину государыни ухватясь… Женился на ней. Трех лет не прошло — обер-гофмаршалом князя великого стал. Ходит теперь, даже супругу свою презирает, что уж там остальных… Встретил их Фёдор как-то на прогулке в Летнем саду. Не утерпел, вымолвил слово… Графиня от этого слова качнулась вбок, так и пошла набекрень по аллее. Чоглоков за ней, шпагой бренча, оглядываясь в перепуге.
