Подавленный видом человека-мухи, — ни разу не смог поймать его взгляда, посмотреть в его глаза, — я улегся на верхнюю шконку, уставился в потолок. Присутствие рядом такого пассажира явно неспроста. Мысли в голову полезли противные: «Если утром хочешь проснуться, то ночью лучше не спать, придушит и к решке подвесит или к моим же нарам… Да какая разница, где болтаться… А спать-то хочется… Мэра Подольска Фокина где-то здесь повесили…»
Тягостные размышления в дреме прервал скрежет тормозов, и дверной просвет закрыла… беззубая улыбка Бубна. Испытав спасительное облегчение, я спустился на землю. Слово за словом, Серега быстренько пробил нового соседа. По фамилии Нестеров, из курганских, получил семнадцать лет строгача, отсидел десятку, сюда привезли из Иркутской зоны якобы для «показаний по убийству Листьева». Поскольку в свое время курганские не гнушались ни воровской, ни ментовской кровью, им были обеспечены кресты[5] и точковка[6]. Мусора их безжалостно ломали, блатные убивали по тюрьмам и этапам.
— Старшой, давай с телевизором, с холодильником порешаем. — Бубен по-свойски пытался приболтать продольного через запертую кормушку.
— Завтра пиши заявление, — последовал дежурный ответ.
В хате воцарилась непривычная тишина. Есть не хотелось, да и еды особо не наблюдалось. Занялись чаем. Глаза слипались. Настроение и обстановочка к общению не располагали.
— Вань, готово, спускайся. — Бубен прогнал мою набегавшую дремоту.
— Чего? — промямлил я спросонья, вынужденный вновь озирать тюремные стены.
— Чайку, — подмигнул Бубен. — Не водка, правда, много не выпьешь.
— Чаю так чаю.
Бурый завар был уже разлит по казенному алюминию. Выпили. Покурили. Помолчали. Эйфория накатывала мягко, легкой волной бархатного прибоя. Сонливость уходила вместе с чувством роковой перемены. Сознание охватывало вдохновенное красноречие. Мне вдруг открылось, что никогда не встречал столь приятной, благодарной и понимающей меня аудитории. Каждое слово падало на благодатную почву и возвращалось ко мне усиленной энергетикой. Я включился как радио: говорил много, долго, красиво, жадно, словно боялся не успеть выговориться, боялся упустить главное, потерять тему и тему, следующую за этой темой. Соседям достаточно было время от времени подкидывать поленья вопросов в топку моего словоблудия, и исповедальное пламя разгоралось с новой силой.
Бубен старался не оставаться в долгу. Как говорится, откровенность за откровенность. Моему вниманию была предложена захватывающая история растерянных зубов и пальцев, не обошлось и без увлекательной автобиографии. Сергей рос без отца, мать трудилась поваром в «Праге», последнее обстоятельство определило не только кулинарные способности Сергея. Уже в школе Бубен начал фарцевать «фирменной» джинсой и кедами. Затем пошел крутить наперстки. В середине девяностых организовал пирамиду, из-за которой семь месяцев пришлось посидеть. Дальше пошел серьезный бизнес по городу Мытищи и его окрестностям — от импорта машин до крупного строительства. Бизнес Сергей завязал на мусоров, которые в итоге и обеспечили ему посадку по некрасивым статьям. В эту шаткую историческую хронологию Бубен поместил героическую службу в Афгане, естественно, в спецназе.
— Духи заманили нас в засаду, — как на духу рассказывал Серега. — Всех положили. В плен попал я и дружок мой Саня Кротов. Посадили нас в яму. День, два сидим. На третий решили бежать. Сутки шли. Почти ушли, до своих километров пять оставалось. Поймали. Сашке голову отрезали, мне пальцы отрубили. Крови потерял уйму. Выбора тогда у меня не оставалось. Или еще раз попытаться бежать, или сдохнуть от гангрены в яме. Через два дня решился. Меня духи особо уже не стерегли. Кто мог рассчитывать, что изможденный, с искалеченной рукой доходяга отчается на вторую попытку. Короче, дошел я до наших, а там госпиталь, демобилизация…
Принимали Бубна менты на его собственной кухне по всем правилам детективного жанра: пока основная группа захвата ломилась через дверь, двое бойцов влетели в окно.
Руки захлестнули за спину, по пораженной гепатитом печени застучали милицейские берцы, камуфлированный гоблин тяжелой рукоятью «стечкина» выламывал Сереге зубы…
При всем желании, воспроизвести все, что было нами сказано, невозможно. Беседа шла до четырех часов утра, до физического изнеможения, до умственного истощения. Под конец я еле влез на шконку, лег, сделал глубокий вздох и только тогда понял, что организм находится в странном состоянии, которое даже сравнить было не с чем. Сильное внутреннее возбуждение, учащенное сердцебиение, сдавливание глазниц, самое необычное то, что нерв, расположенный в нижней губе, бешено колотился о зубы.
Сразу стала понятна вся эта «непринужденная» атмосфера, отсутствие телевизора и непривычная тишина. Только через год я узнал, что эта шестьсот девятая камера — особая, нежилая. Больше двух недель в ней никто не сидит… За шесть часов исповеди я, пожалуй, надиктовал свое полное досье за всю жизнь. Записи эти хранятся в спецчасти ИЗ-99/1. Придет время — почитаем. Знать бы, кто и для чего читает их сейчас.
Я проснулся на следующий день, когда уже разносили обед. Себя на утренней проверке не вспомнил. Спал в одежде — отключка пришла неожиданно, голова трещала в тяжелом наркотическом похмелье. Но при этом отчетливо помнил, что я нес в исповедальные часы: в принципе, ничего крайне криминального, ничего интимного.
В силу обывательских представлений о нестандартных оперативных приемчиках по расширению-сужению сознания, которые в итоге меня не обманули, я ждал подобных экспериментов над своей психикой. Конечно, предполагал нечто более оригинальное, вроде таблеточек и прививочек. А тут — на тебе, такая пошлость!
Еще на Петровке, сразу после ареста я обозначил для себя табуированную информацию, ссылка на которую в любом контексте становилась невозможной, и некоторые жизненные ситуации из разряда мелкого хулиганства изменил с учетом широкого слушателя. Таким образом, выражаясь занудно, если сознание получает запрет на воспроизводство определенной информации или последняя перепрограммируется, то даже «сыворотка правды» ее не достанет.
На следующий день принесли телевизор, Нестеров поглотился сериалом «Солдаты», комментируя и сам с собой обсуждая казарменное «мыло». В холодильнике упорно отказывали, видимо, зная, что надолго здесь никто не задержится. Продукты в камерном душняке тухли на третий день, до очередной передачи приходилось дотягивать на баланде.
Через две недели я поехал дальше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
