— пользоваться правом первоочередного размещения в отелях и гостиницах, получать лучший сервис;
— и многое другое».
Цена комплекта, по версии прокуратуры, кружилась около двухсот тысяч долларов. Авторство инструкции следствие приписывало Шеру, которому сие обстоятельство очень льстило.
В лице Шера вечно сквозил легкий налет раздражения, но профессиональная улыбка — отмычка к чужому сердцу, привычно обнажала добротную металлокерамику. Из подернутого морщинами прищура постаревших глаз сладкой патокой сочилась липкая ушлость. Подобный типаж не редок, он всегда придерживается взглядов собеседника, виртуозно врастая в роль преданного единомышленника, но лишь для достижения короткой цели — или развести тебя, или через тебя кого-то. У них бронебойный социальный иммунитет и собачья адаптация к любому «концу света». Даже в аду они готовы торговать смолой и рогами.
— Миша, — представился объемный арестант. — Сухарев. Фильм «Бумер» помнишь?
— Помню.
— Помнишь, как они там за дальнобойщиков впряглись, типа «мы с Сухарем работаем».
— Ты тот самый Сухарь?
— Ага, — довольный собой подытожил Миша.
Михаил Сухарев уже догонял свои сорок лет. По версии следствия один из участников Кингисеппской ОПГ. Ему, как и Сереге Алтынову, вменялся эпизод почти пятнадцатилетней давности — соучастие в убийстве белорусского банкира, застреленного в мае 1993-го в Минске.
Брали Сухаря дома в Питере, группа захвата сработала прямо напротив тамошнего ФСБ. Принимали жестко. Со страху отбив сухожилия на ногах и, обездвижив центнер с гаком, мусорам пришлось волоком тащить Сухаря до машины на глазах у изумленной публики. Затем повезли в лес.
«Я думал мочить везут, — рассказывал Саня. — А они, оказывается, отрывались от возможной погони. Во до чего бздливые! Постояли в лесочке, отзвонились, проверились и снова в город. Привезли домой на обыск. Старший группы, полковник, жевало, как вокзальные часы, легче закрасить, чем объехать, — говорит мне: „Вот у тебя машина хорошая, значит, кого-то одного, по крайней мере, убил, квартира большая — значит, минимум еще двоих!“.
„С чего ты взял?“ — спрашиваю я. „У меня логика такая“, — скалится мусор, а на руке котлы от двадцатки. „У тебя картошка дома есть?“ — спрашиваю мента. „Ну, есть“, — отвечает. „Выходит, что ты пидор! Такая вот у меня логика!“
В Москву этапировали этой же ночью. Билетов на поезд в кассе не хватило даже для мусоров. Поэтому выгнали проводницу из ее будки. Меня — на нижнюю полку, а пристегнутого ко мне козла — на пол».
— На обыске ничего не сунули?
— Сунуть не сунули, а сто штук зелени ушли, как дети в школу.
— На 51-й?
— Конечно, — усмехнулся Сухарь. — Мусорам что ни скажи, перекрутят, как хотят.
— А что по срокам?
— Хрен знает. Менты кошмарят двадцаткой. — Миша равнодушно вздохнул. — Посмотрим…
— Вань, ты куришь? — спросил меня Слава, возившийся возле холодильника.
— Никак не соберусь бросить. А вы не курите? — недоуменно уточнил я, покосившись на чернеющую на углу «слоника» пепельницу.
— Не-а, — осуждающе-деликатно покачал головой Шер. — До тебя здесь Андрей Салимов сидел по банку «Нефтяной», может, слышал? Он курил.
Миша оказался скуп на слова. Казалось, всякое общение его тяготило. Однако это обстоятельство не мешало видеть в Сухаре удобного сокамерника и приятного собеседника, редкость высказываний которого лишь обостряла значимость последних.
За первые два месяца тюрьмы самым больным вопросом для меня стали письма. Посланные с воли, они большей частью терялись по дороге ко мне. Некоторые навсегда оседали в спецчасти изолятора, которая цензурировала почту, иные, якобы способные пролить свет на обстоятельства моего уголовного дела, безвозвратно уходили к следователю. Негласный выборочный запрет на переписку с близкими являлся своеобразной формой пресса, используемой на «девятке». Особенно тяжко это по-первости, когда тюрьмой еще не начал жить, когда все еще по инерции дышишь волей, не осознавая мрачную явь казематных стен, когда решетки, тормоза, параша, шевроны и «руки на стену» кажутся зловещей бутафорией к какой-то глупой заезженной трагедии, где вот-вот рухнет занавес, вспыхнет свет и ты, не утруждаясь аплодисментами, рванешь в гардероб… Единственное, что до последнего держит иллюзию спектакля вокруг тебя, — это переписка с домом, безответность которой замуровывает душу осознанием горькой реальности.
— Письма доходят? — поинтересовался я у соседей.
— Сюда редко, — пояснил Миша. — И отсюда со скрипом.
— «Со скрипом», — это как?
— Да вот на днях дергает меня к себе опер и спрашивает, мол, что это у тебя в письмах за шифровки? Достает и показывает мое письмо жене, которое я отправлял с месяц назад, где прошу ее прислать судоку.
— И что?
— Вот кум и толкует мне: «Что это за судока, что это за тайнопись?» Минут пять пришлось объяснять мусору, что судоку — цифровой кроссворд.
— Неужели такие идиоты?
— Или идиоты, что вряд ли, или спецы кровь сворачивать.
Дни в нашем тройнике текли однообразно. Шер ездил на суд, Сухаря изредка выдергивали к адвокату.
Не прошло и недели, всех нас заказали с вещами. После непродолжительных сборов скопом перекинули в соседнюю хату под номером 601. Аналогичная нашей — трехместка, но чуть более вытянутая за счет небольшого выступа внешней стены. 601-я — единственная на 99/1, а возможно, и на всех тюрьмах нашей необъятной Родины, оборудованная кондиционером: дешевенький «Самсунг» с ярким синим стикером «3 года гарантии» висел на левой стене над тумбой-буфетом возле окна. Помнится, в свое время гуляла шутка, что Ходор повесил у себя в хате кондиционер. Шутка оказалась реальностью. 601-я была та самая камера. Другими изысками в архитектуре и комфорте она не отличалась от остальных хат, хотя, наверное, по уровню оснащенности скрытым записывающим оборудованием могла дать фору профессиональной звукозаписывающей студии.
Слава Шер сидел уже более полутора лет. Сначала на Бутырке, потом здесь. Он не унывал, держался, хотя это давалось ему нелегко. В пятьдесят два года — без родины, без причала. Из близких — только маленькая дочка, которую Слава воспитывал один. Мать ее он прогнал за то, что наркоманила. И надо же: Шер столкнулся с бывшей супругой в автозаке — услышал знакомый голос из стакана, куда отдельно от мужчин сажали женщин, бывших сотрудников и «особо изолированных». Ее дело по наркоте рассматривал соседний районный суд. Дикая, неожиданная встреча.
«Я люблю все красивое и вкусное», — часто говаривал Слава. На воле он жил на широкую ногу, с верой в залимоненное завтра, поэтому особых накоплений на черный день не делал. Не в его характере: заначка — пораженчество, сомнение в неизбежности замшевого счастья. Но как только Слава оказался в СИЗО, сладкие мечты рухнули. В Москве Шер проживал в съемной трешке на Таганке. Своего у Славы был лишь подержанный Мерседес «CLK» и шикарный гардероб. Машину новоиспеченный арестант успел продать по доверенности за пятнадцать тысяч долларов, что-то удалось скинуть из дорогих шмоток. На вырученные деньги Слава отправил дочку вместе с няней на Украину. Содержать их в Москве оказалось финансово неподъемно. Остатки нераспроданных футболок, курток, джинсов, костюмов и обуви Шер загнал на тюремный склад, составив оценочную опись каждой вещи. В итоге получилось чуть больше двадцати тысяч евро.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
