Чудеса, творимые верой! Не успел наш добрый Санчо пуститься в путь, как уже размечтался: стать бы ему королем, а его супружнице Хуане Гутьеррес — королевой, а детям их — инфантами. Все на пользу семейству! Но при мысли о жене усомнился — жены (жены вообще — не только супруги) — причина всех и всяческих заблуждений: ибо не сыщется королевства по мерке его благоверной. «Ну, положись в этом на Господа Бога, Санчо, — ответил своему оруженосцу благочестивый Рыцарь. — Он даст ей то, что ей больше подходит». И, заразившись от Рыцаря благочестием, сказал Санчо в ответ: его господин уж наверняка подарит ему то, что ему придется и по плечу и по вкусу. О Санчо добрый, Санчо простосердечный, Санчо благочестивый! Ты уж не просишь больше ни острова, ни королевства, ни графства — просишь лишь то, что может подарить тебе любовь твоего господина. Вот просьба самая здравая. Просить так выучился ты, повторяя: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».31 Будем же все просить о том, чтобы научиться принимать во благо все, чем хотят нанести нам ущерб; и дастся нам все, о чем надобно просить.
Глава VIII
о славной победе, одержанной доблестным Дон Кихотом в ужасном и доселе неслыханном приключении с ветряными мельницами, так же как и о других событиях, достойных приятного упоминания
Так беседовали они, когда «увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших среди поля». И Дон Кихот принял их за свирепейших великанов. И поручив себя от всего сердца даме своей Дульсинее Тобосской, он ринулся в атаку и снова был повержен наземь.
Рыцарь был прав: страх и один только страх побуждал Санчо и побуждает всех нас, простых смертных, принимать за ветряные мельницы свирепейших великанов, сеющих зло по всей земле. Те мельницы мололи зерно, а люди, закосневшие во слепоте своей, из муки пекли хлеб и ели его. Нынче свирепейшие великаны являются нам уже не в обличье мельниц, но в обличье локомотивов, динамомашин, турбин, пароходов, автомобилей, телеграфов, проволочных либо беспроволочных, пулеметов и хирургических инструментов в абортарии; но они сговорились творить то же самое зло. Страх, один только санчопансовский страх побуждает нас обожествлять и почитать электричество и пар; страх и один только санчопансовский страх побуждает нас коленопреклоненно вымаливать пощады у свирепейших великанов химии и механики. И в конце концов род человеческий испустит дух от усталости и отвращения у стен колоссального завода, производящего эликсир долголетия. А измолотый Дон Кихот будет жить, ибо он искал здоровья и спасения в себе самом и отважился напасть на великанов.
Санчо подскакал на осле к нашему Рыцарю и напомнил: он уже упреждал хозяина о том, что пред ними ветряные мельницы, и «только тому это не ясно, у кого у самого мельница в голове». Ну, разумеется, Санчо, дружище, ну, разумеется; только тот, у кого в голове мельница из разряда тех, что мелют пшеницу, проникающую нам в разум посредством чувств, и превращают ее в муку для хлеба духовного, лишь тот, у кого в голове мельница–хлебодельница, может ринуться на мельницы мнимые, на свирепейших гигантов, что прикинулись мельницами. В голове, дружище Санчо, в голове — вот где надобно держать механику, и динамику, и химию, и пар, и электричество… а затем ринуться на артефакты и махины, в которые все это загнано. Лишь тот, у кого в голове — вся вековечная суть химии, кто сумеет ощутить в ее закономерностях универсальные закономерности, управляющие частицами материи, кто ощутит пульс Вселенной в собственном своем пульсе, — только такой человек не устрашится и овладеет искусством создавать и преобразовывать вещества либо монтировать сложнейшие механизмы.
Хуже всего было то, что во время атаки у Дон Кихота сломалось копье. Единственное, что под силу таким великанам, — изломать наше оружие; а душу им не сломить. Что же касается оружия, в наших краях хватит дубов на новые древки.
И Рыцарь с оруженосцем продолжали путь, причем Дон Кихот на боль не жаловался, потому что странствующим рыцарям жаловаться на боль не положено, а перекусить отказался; Санчо же принялся за еду. Ехал себе Санчо, частенько прикладывался к бурдюку, закусывал; и думать забыл обо всех обещаниях своего господина, и казалось ему, что странствовать в поисках приключений — сплошное удовольствие. Роковая власть брюха, по милости которого у нас тускнеет память и мутнеет вера; и вот мы уже накрепко привязаны к сиюминутности. Покуда ешь и пьешь, принадлежишь еде и питью. И настала ночь, и провел ее Дон Кихот в думах о госпоже своей Дульсинее. Санчо же проспал до утра как убитый и без снов. И поутру, уже в пути, Дон Кихот дал Санчо известное наставление — о том, чтобы не хватался за меч в защиту своего господина, за исключением тех только случаев, когда увидит, что напавшие — чернь, жалкий сброд. Человеку отважному помощь его приверженцев — лишь помеха.
И тогда же произошло известное приключение с бискайцем, когда Дон Кихот вздумал освобождать принцессу, которую увозили, заколдовав предварительно, два монаха–бенедиктинца. Каковые попытались урезонить Дон Кихота, но тот сказал в ответ, что знать их не хочет, подлых лжецов, и что им не провести его сладкими речами. И с такими словами обратил их в бегство. И тут Санчо, заметив, что один из монахов свалился наземь, подбежал к нему и принялся стаскивать с него облачение, в убеждении, надо полагать, что, как гласит пословица, не всяк монах, на ком клобук.
Ах, Санчо, Санчо, что за приземленность! Раздеть монаха! Какой тебе в этом прок? Вот молодцы, состоявшие при бенедиктинцах, и отделали тебя без пощады.
И заметьте: едва Санчо ввяжется в приключения, как тут же рвется за добычей, показывая тем самым, насколько он сын своего рода–племени. И мало что возвышает Дон Кихота в такой степени, как его презрение к мирским благам. Вот в Рыцаре как раз и было все лучшее, что свойственно его роду–племени, его народу. В поход он отправился, в отличие от Сида, не «на запах поживы», не потому, что «чем хлеб терять, лучше верх возьмем» («Песнь о Сиде», стих 1690а),32 и никогда не произнес бы слов, которые, как утверждают, произнес Франсиско Писарро на острове Петуха, когда мечом провел на земле черту с востока на запад и, указав направление острием, обращенным к югу, воскликнул: «В эту сторону лежит путь в Перу за богатством, в ту — за бедностью в Панаму; кто добрый кастилец, пусть выберет, что ему больше подходит». Дон Кихот был другой закваски; никогда не искал он золота. И, как мы увидим, даже сам Санчо, начав с погони за оным, мало–помалу взалкал славы, и возлюбил ее, и в нее уверовал, и веру эту внушил ему Дон Кихот, и надо признать, что и сами наши завоеватели Америки всегда сочетали жажду золота с жаждой славы, так что иной раз не отделить одну от другой. О славе и о богатстве одновременно держал, по преданию, речь к своим сотоварищам Васко Нуньес де Бальбоа33 в тот достославный день, 25 сентября года 1513, когда, коленопреклоненный, глядел отуманенными от слез радости глазами с высоты Анд в Дарьене на новое море.
Но беда в том, что слава обычно служила сводней любостяжанию. И любостяжание, низменное любостяжание, сгубило нас. Наш народ может произнести слова, которые произносит португальский народ в грандиозной поэме Герры Жункейро «Родина»:
Господства жажда, а не жажда знанья меня к открытьям новым в путь вела: гордыня двигала моею дланью, жестокая корысть гнала за данью и яростью глаза мои зажгла!
И мне следов твоих, о кровь людская,
не смыть слезами за мильоны лет!..
Крест, жизнетворное святое Древо, в орудье смерти я преобразил: силен, бесчеловечен, полон гнева, я, как мечом, грозил им и разил. Поработил Восток я, создал царства, но дунул Бог… рассеялись они…34
Когда приключение Санчо завершилось вышеописанным образом, великодушный Рыцарь поспешил к принцессе с благою вестью об освобождении, поскольку околдовавшие ее монахи обратились в бегство; ему и на ум не пришло, — о слепота благородства! — что, может статься, монаший дух засел у нее внутри. И в награду за оказанную услугу, за то, что освободил ее, попросил он даму поехать в Тобосо и представиться Дульсинее. Не принял он в расчет бискайца, каковой заговорил с ним «на плохом испанском и еще худшем бискайском языке», — что соответствует истине, поскольку сомнительно, чтобы дон Санчо де Аспейтиа изъяснялся в точности так, как заставляет его изъясняться Сервантес. Слова дона Санчо де Аспейтиа нередко цитируются лишь для того, чтобы подшутить — хотя подчас с почтением и приязненно — над тем, как изъясняемся мы, бискайцы.35 Спору нет, немало времени понадобилось, чтобы мы взялись учить язык Дон Кихота, и немало времени уйдет на то, чтобы мы выучились пользоваться им на наш лад, но теперь, когда мы дарим языку Рыцаря наш дух, доселе почти бессловесный, вам будет что послушать. Тирсо де Молина был вправе сказать:
