Вы скажете мне, что бессмысленно испытывать добрые чувства и не свершать при этом добрых дел, что добрые дела берут начало, словно из истока, из добрых чувств, и только оттуда. Но я отвечу вам, как Павел из Тарса: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю»,54 и добавлю, что ангел, внутри нас спящий, обыкновенно пробуждается, когда животное тащит его куда‑то, и, пробудившись, оплакивает рабство свое и свое несчастие. Сколько добрых чувств ведут начало от дурных деяний, к которым устремляет нас животное!
Далее Дон Кихот и Вивальдо принялись рассуждать об обычае странствующих рыцарей поручать себя своим дамам, а не милости Божией, и Дон Кихот на основании вычитанных доводов пришел к заключению, — что не может быть странствующего рыцаря без дамы, «ибо каждому из них столь же свойственно и присуще быть влюбленным, как небу иметь звезды, и можно с уверенностью сказать, что не существует на свете такого романа, в котором был бы странствующий рыцарь без любви: ведь если б был такой рыцарь без любви, он тем самым доказал бы, что он не законный рыцарь, а побочный сын рыцарства, не проникший в его твердыню через ворота, а перескочивший через ее ограду, как вор и разбойник».
Видите, из вышесказанного ясно, что героизм всегда берет начало в любви к женщине. В любви к женщине берут начало самые плодотворные и благородные идеалы, самые возвышенные философские построения. В любви к женщине коренится жажда бессмертия, ибо в этой любви инстинкт самоувековечения побеждает и подавляет инстинкт самосохранения, и таким образом сущностное начало отодвигает на второй план начало сугубо внешнее. Жажда бессмертия побуждает нас любить женщину, и таким‑то вот образом для Дон Кихота слились в Дульсинее Женщина и Слава; и поскольку он не мог продолжиться чрез нее в плотском отпрыске, он попытался увековечиться чрез нее в подвигах духа. Да, он был влюбленным, но из тех влюбленных, что целомудренны и воздержанны, как сам он заметил (в другом, правда, случае). Погрешил ли он из‑за воздержания и целомудрия против целей любви? Нет, поскольку зачал в Дульсинее долговечных духовных отпрысков. Вступи он с нею в брак, безумие его было бы невозможно; дети из плоти и крови отвлекли бы его от героических деяний.
Никогда не была ему помехой забота о жене, связывающая крылья другим героям, ибо, как сказано апостолом (1 Кор. 7:33), «женатый заботится о мирском, как угодить жене».
И в сфере чистейшей духовности, без тени плотских устремлений, ищет обычно мужчина поддержку у женщины, как Франциск Ассизский у Клары,55 а Дон Кихот искал ее у дамы своего сердца.
Но какою помехой может быть женщина! Иньиго де Лойола не пожелал, чтобы в Общество Иисусово допускались женщины (Риваденейра, книга III, глава XIV); и когда донья Исабель де Россель попыталась было создать женскую конгрегацию, подчиненную Обществу,56 Лойола добился, чтобы папа Павел III,57 в апостольском послании от 20 мая 1547 года, снял с нее сие попечение, ибо «нашему малочисленному Обществу, — писал ему Иньиго, — невместно иметь у себя под началом дуэний, принесших обет послушания». И не то чтобы женщина вызывала у него презрение, ведь он оказал честь тому, что почитается в ней самым подлым и низменным: если Дон Кихот при посвящении в рыцари меч и шпоры получил из рук девиц легкого поведения, то Иньиго самолично сопровождал, на виду у всего города Рима, «беспутных гулящих бабенок», коих помещал «в монастыре святой Марии либо в домах у каких‑нибудь дам, доброчестных и добропорядочных, где их должны были наставить на путь истинный» (Риваденейра, книга III, глава IX).
Итак, Дон Кихот был влюбленным, но из числа целомудренных и воздержанных влюбленных; и влюблен он был не потому, что у всякого странствующего рыцаря должна быть дама, которой он посвящает свою любовь, — не только из верности обычаю, как утверждал он сам, хотя, как мы увидим, в душе у него пребывала еще одна дама. Возможно, сыщется пустоголовый юнец, который в целомудрии и воздержанности Дон Кихота углядит повод для того, чтобы взирать на него свысока: есть средь этих юнцов такие, кто о достоинствах мужчины судит по тому, каков он в делах любви — любви в том смысле, который придается этому слову в определенном возрасте. Не помню, кто сказал, — и сказал превосходно, кто бы он ни был, — что в жизни того, кто любит многих, любовь — имеется в виду любовь к женщине — есть нечто второстепенное, подчиненное; и любовь — главное в жизни того, кто любит немногих. Иные о свободе духа кого‑то из ближних судят лишь по тому, насколько тот свободен в любви; и есть молодчики, которые степень величия любого поэта оценивают лишь по его воззрениям на любовь.
Что сказал бы целомудренный и воздержанный Дон Кихот, если, вернувшись в мир, оказался бы перед нынешней лавиной всякого рода возбудителей плотского вожделения, назначение которых — увести любовь с пути истинного? Что сказал бы он обо всех этих изображениях бабенок в вызывающих позах? Движимый любовью к Дульсинее, благородной и чистой любовью, он наверняка разгромил бы все лавчонки, где выставляются напоказ эти мерзости, — подобно тому как он разгромил кукольный театр маэсе Педро. Эти мерзости отвлекают нас от любви к Дульсинее, от любви к Славе. Возбуждая плотское желание продлить род, они отвлекают нас от истинного самопродления. Может статься, таков наш удел: плоть да откажется от самоувековечения, если увековечить себя должен дух.
Дон Кихот любил Дульсинею любовью совершенной и самодостаточной, любовью, которая не гонится за эгоистичным самоуслаждением; он отдал себя своей даме, не притязая на то, чтобы она ответила ему тем же. Он ринулся в мир на завоевание славы и лавров, дабы сложить их затем к стопам возлюбленной. Дон Хуан Тенорио58 попытался бы обольстить ее с намерением добиться обладания ею и удовлетворения своих желаний, всего лишь ради того, чтобы насладиться ею и повестить об этом свет; другое дело — Дон Кихот. Дон Кихот не отправился в Тобосо в роли поклонника, с тем чтобы пленить Дульсинею; он ринулся в мир, чтобы завоевать этот мир для нее. То, что обычно зовется любовью, — что это как не жалкий обоюдный эгоизм, в котором каждый из любящих ищет своего собственного удовольствия? И разве акт окончательного единения — не то, что окончательно разъединяет любящих? Дон Кихот любил Дульсинею любовью самодостаточной, не требуя взаимности, отдаваясь ей целиком и полностью.
Дон Кихот любил Славу, воплотившуюся в женском образе. И Слава отвечает ему взаимностью. «Тут Дон Кихот испустил глубокий вздох и сказал:
— Не берусь утверждать, что нежному моему недругу угодно, чтобы весь мир знал, как я ей служу»; затем следует известный монолог. Да, мой Дон Кихот, да; твой нежный недруг Дульсинея разносит из края в край и из века в век славу твоего любовного безумия. Ее происхождение, история рода и генеалогия — «не от древнеримских Курциев, Гайев или Сципионов, и не от нынешних римлян — Колонна и Орсини»;59 и ни от одной из тех знаменитых фамилий из разных земель, которые Дон Кихот перечисляет Вивальдо; она — «из рода Тобосо Ламанчских, рода не древнего, но могущего положить начало самым знатным поколениям в грядущие времена». Тем самым изобретательный идальго изъяснил нам, что Слава обретается в том самом захолустье и в ту самую пору, где и когда обретаемся мы сами. В долгих веках и в дальних краях длится лишь та Слава, которая не вмещается в пределы собственного места и времени, ибо переполняет их, выплескиваясь через край. Универсальное не в ладу с космополитическим; чем больше принадлежит человек своей стране и своей эпохе, тем больше принадлежит он всем странам и всем эпохам. Дульсинея — дочь Тобосо.
А теперь, друг мой Дон Кихот, давай побродим вдвоем, я хочу поговорить с тобою по душам, да вдобавок о том, о чем многие не решаются поведать вслух даже самим себе. Если ты воплотил в образе Дульсинеи Альдонсу Ло- ренсо, в которую ты некогда был влюблен, что же все‑таки было тому причиной на самом деле — любовь к Славе или несчастная любовь к пригожей крестьянской девушке? Любовь, о которой она «знать не знала, ведать не ведала», не обратилась ли она у тебя в любовь к бессмертию? Послушай, мой добрый друг идальго, я ведь знаю, как овладевает робость сердцами героев, и для меня яснее ясного, что, сгорая от страсти к Альдонсе Лоренсо, ты так и не отважился на объяснение. Не смог преодолеть стыдливость, запечатавшую тебе уста бронзовой печатью.
Ты сам сознался в этом своему наперснику Санчо, когда, решив остаться на покаяние в горах Сьерра–Морены (глава XXV), сказал ему: «…наша взаимная любовь всегда была платонической и дальше почтительных взглядов никогда не шла. Да и то смотрели мы друг на друга весьма редко, и я могу по совести поклясться, что за все двенадцать лет, что я люблю ее больше света очей моих, которые рано или поздно покроются сырой землею, я не видел ее и четырех раз, и очень возможно, что она сама‑то ни разу и не заметила, что я на нее смотрел: вот в какой строгости и замкнутости воспитали Дульсинею Лоренсо Корчуэло, ее отец, и Альдонса Ногалес, ее мать». Только четырежды, и это за двенадцать лет! Каким же огнем распалила она тебе сердце, если целых двенадцать лет оно согревалось воспоминаниями о четырех взглядах — издали и украдкой! Двенадцать лет, друг мой Дон Кихот, а ведь ты уже приближался к пятидесяти. Влюбился^ стало быть, когда тебе было под сорок. Что знают юнцы о пламени, разгорающемся в пору зрелости? И вдобавок твоя робость, неодолимая робость пожилого идальго!
