«Я сознавал, что нужно заняться своим здоровьем, – говорил Леонид, – но времени у меня на это никогда не было». Не-ког-да! – все чаще и чаще отмахивался оn приставаний друзей и врачей. Однако начал замечать, что стал легко уставать. Болезнь долго и потихоньку заигрывала с ним. Ходить долго не мог. На сцене еще кое-как, но держался, а за кулисами – уже все, как спущенный шарик. Сетовал на то, что стареет. Продолжал делать все, что делать было нельзя. Пошло все к черту!..
Старожилы помнят, как во время одного из спектаклей у Филатова неожиданно пропал голос. За кулисами на него накинулись с упреками: «Ну, Ленька, ну ты, старик, даешь. Поддал, что ли?..» Хотя все прекрасно знали, что ни на репетициях, ни тем более перед спектаклем он себе ничего подобного ни в коем случае не позволял. Категорически. «Бог с вами, – едва-едва, с громадным усилием просипел-прохрипел в ответ «сердобольным» коллегам Филатов, – сам ничего не могу понять, что со мной происходит…»
1980-й для Леонида Филатова (да и разве только для него одного) стал годом, заключенным в траурную рамку. О нем он написал:
А мы бежим, торопимся, снуем —Причин спешить и впрямь довольно много —И вдруг о смерти друга узнаем,Наткнувшись на колонку некролога.………………………………………..Ужасный год!.. Кого теперь винить?Погоду ли с ее дождем и градом?…Жить можно врозь. И даже не звонить.Но в високосный будь с друзьями рядом.
«Таганка» была раздавлена непоправимой бедой – смертью Владимира Высоцкого. Им с трудом, но удалось собраться с силами и духом, сообща создать мемориальный спектакль об ушедшем друге. Филатов настаивал: «Способ мышления в этом спектакле должен быть особым. Это должно быть про жизнь, а не как абстрактный коллаж про наших людей, лишенных конкретности. Форма должна состоять из живых людей, как в спектакле «Товарищ, верь…». Только там разница в 150 лет, а тут – в полгода… Тут нельзя ждать, пока все перемелется». Вениамин Смехов подключался и гнул свою линию: «К работе над спектаклем надо привлечь прекрасных поэтов, Филатова обязательно…»
Одного автора у этого спектакля, конечно же, быть не могло. Это был коллективный труд. Организовывал материал Юрий Петрович Любимов. «Мы тащили, как улитки, – вспоминал Филатов, – каждый по соломинке, как муравьи тащили, что-то вкладывали в эту общую кучу, кто что находил, кто что считал возможным, предлагали чего-то, что-то оставалось, что-то вымарывалось, и в итоге складывалась такая композиция… Иногда мы просто заваривали все это вживую…»
Филатову в этом спектакле выпали две темы: помимо Горацио он читал лирические стихи Высоцкого, прежде всего посвященные Марине Влади. Колдунья-златовласка (в ее роли была, разумеется, Нина Шацкая) слушала любимого, сидя на сцене, отгороженная, как барьером, рядами пустых кресел осиротевшего театрального партера, и нежно улыбалась своему поэту…
В первую годовщину смерти Высоцкого в июле 1981 года «Таганка» показала премьеру-реквием «Владимир Высоцкий». Леонид осознал самое главное: «Смерть всегда делает чудеса. Становится ясной цена… В нашем спектакле Владимира нет. Есть только мы, наше к нему отношение… Гениальность нельзя сыграть».
Но тогда, жарким летом 1980-го, никто из них еще не догадывался, что смерть Высоцкого становится зловещим предостережением для будущего всего театра. И лично для каждого из них.
Кто мог предугадать, что спустя четыре года после этой трагедии последует Указ Президиума Верховного Совета СССР № 542-Х1 от 11 июля 1984 года «О лишении гражданства СССР Любимова Ю.П.», в котором черным по белому будет обозначено: «Учитывая, что Любимов Ю. П. систематически занимается враждебной Союзу ССР деятельностью, наносит своим поведением ущерб престижу СССР…»
* * *
Филатов изначально был человеком сугубо театральным. «Театр – живое дело, там все как-то меняется, переделывается, а в кино режиссер единолично решил, рассчитал, снял… И не переделаешь. Нет, я театр люблю, – говорил он. – И причем не за роли, не в них дело. Для меня театр – прежде всего Дом. Дружеский, благородный, где мне сделали первые прививки нетерпимости к дряни. На уровне рефлекса…»
Придя на Таганку, вчерашний провинциал неожиданно для себя оказался в окружении такой могучей интеллектуальной «кучки», такой «команды», прямо как «дрим-тим». Желанными гостями, соавторами, полноправными членами художественного совета театра были Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Петр Капица, Сергей Параджанов, Юрий Трифонов, Федор Абрамов, Белла Ахмадулина, Альфред Шнитке, Александр Бовин, Юрий Карякин, Эрнст Неизвестный, Борис Можаев, поэты, писатели, художники, музыканты, ученые, отъявленные диссиденты, композиторы, подпольные миллионеры-«цеховики», многомудрые политические обозреватели ТВ и функционеры-либералы со Старой площади, которые отвоевали себе право вслух говорить все (или почти все) то, что думаешь. Всезнающий Булат Окуджава признавался, что сердечно любил старую «Таганку» «как клуб порядочных людей».
Только, ради Бога, не стоит тешить себя иллюзиями, будто бы непорочная «Таганка», не щадя живота своего, отчаянно боролась с самой Системой.
С недостатками, отклонениями, негодяями – да. У театра была постоянная тема, раздражавшая вельмож: ужесточающееся противоречие между народом и властью. Но не противостояние. Даже сам творец «Таганки» Любимов считал, что «ярлык «политический театр» нам пришили. А на самом деле я отстаивал свои спектакли, и только. Просто старался быть свободным, вольным человеком, не более того. Ни с кем не воевал и никого не агитировал. Но от своих актеров требовал: «Играйте так, чтобы спектакль закрыли».
«Я потом понял, – впоследствии говорил Леонид Филатов, – что некая наглость общественного поведения проистекала из-за того, что у тебя был мощный тыл, позволявший говорить что-то такое, что при других условиях ты бы не сказал. В этом даже пижонства никакого не было».
Родной театр он почитал баррикадой, университетом. Только в зрелом возрасте с горечью прозрел: «Это была секта в чистом виде». Но тогда «Таганка» была всем: «Местом работы, семьей, идеей, жизнью… Вблизи я видел замечательные образцы человеческой отваги, хотя не менее близко сталкивался и с человеческой трусостью. Именно в этом доме я научился жалеть и прощать… Другое дело, что в пору юности я наивно думал, что и весь окружающий меня мир так же нормален и прекрасен, как «Таганка».
Когда Леонид жил, как он выражался «черт-те где, за пустыней Каракум», то «диссидентского уклона, по крайней мере такого ярко выраженного, как в Москве, в Ашхабаде не было. Так что сложности начались уже потом, в другой жизни…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
