Нина с удовольствием вспоминала эту легкомысленную свою работу: «Мы поехали к композитору, я где-то часик посидела, получила слова. И после этого уже была поездка в Дом звукозаписи на улице Качалова. Всего было записано три варианта. В первом пел один Володя. Во втором – одна я. И в третьем – вместе. А он (Высоцкий. – Ю.С. ) был очень деликатен. Он говорит: «Надо Нину поставить ближе к микрофону!» И получилось, что я прозвучала громче, а он ушел на второй план. Мы спели красивое танго о любви двух океанских лайнеров… А это было в дни, когда в Театре на Таганке случился один из юбилеев. Мы готовили, накрывали столы. Потом гуляли почти всю ночь. А утром надо было лететь на самолете на съемку в другой город, где мы с Володей по сценарию поем на палубе парохода это танго. Хорошо, мы молодыми были, здоровыми, утром я прилетела и только попросила режиссера дать мне поспать два часика. А у Володи в это время был роман с Мариной Влади, и он уехал на океанском лайнере с ней. И снялась только я. И в фильме я стою одна на эстраде и пою двумя голосами. А кое-где только его голос… Володе очень понравился наш дуэт… Он говорил, что у нас очень созвучны голоса, и предложил сделать совместную пластинку. Мне эта идея понравилась, но я в это время как раз уже познакомилась с Леней, была в «своей» жизни, и этого не случилось…»
Ни удовольствия, ни славы, ни денег ни одна из прочих проходных картин – «Белый рояль», «Преждевременный человек», «Лесная песня. Мавка» – Нине, к большому сожалению, не принесла. Как-то, откровенничая о внутритеатральных делах, актриса обмолвилась: «В театре не было никаких интриг и сплетен. Все работали на равных, никто особенно не выпячивался… Как только артисты начали сниматься в кино и их стали узнавать на улице, тут у некоторых и появилась «звездная болезнь». Конечно, в то время мы зарабатывали в театре очень мало, по 60–70 рублей, и съемки в кино материально кое-что давали, а если работали с хорошим режиссером, то и в творческом плане тоже. Любимов, как большой дока в театральных делах, знал, к чему могут привести такие отлучки, и старался нас не отпускать на съемки…» Но все же были исключения из правил.
Леонид Филатов терзался несколько иными проблемами. Он пришел в кино, по его же определению, «довольно пожилым человеком» – после тридцати. Собственный кинодебют ошеломил: «Помните картину «Город первой любви»? Картина, может быть, замечательная, но когда я первый раз увидел в ней на экране себя… Свою морду величиной в двухэтажный дом я до этого не видел… Вся асимметричная, ужасная. Был страшный шок, и тогда я твердо решил, что сниматься в кино мне никогда не суждено».
Убийственный приговор он вынес себе собственноручно. Сраженный этой дебютной картиной, Филатов, даже когда раздавались какие-то заманчивые звонки со студий, не откликался, шарахался от телефона, как черт от ладана: занят, болен, в отъезде. Причем отказывался от съемок довольно долго.
«Никогда свою внешность не любил, – признавался он. – И в лучшие годы казалось, что мне досталась физиономия, не внушающая людям ничего, кроме отвращения… Это по молодости я еще как-то переживал из-за сломанного в драке носа, думал, что выгляжу как-то неподобающе… Но кино, – считал «кинонеудачник», – это буквально опрокидывающее с копыт впечатление, когда видишь свое лицо два на три метра; ни в зеркале, ни на фото оно не кажется таким идиотским, фальшивым… Я все думал, неужели этот урод может нравиться? Оказывается, еще как!.. Никого не хочу обидеть, но это действительно страна дураков…»
Бывалые, маститые члены художественных советов студий, просматривая кинопробы с участием Филатова, как правило, не скрывали своего недоумения. Кто это? Что за тип? Откуда он взялся?
Но какую-то малообъяснимую симпатию он все-таки у них вызывал. Но в то же время и определенную тревогу, вполне ощутимую нутром опаску, что этот необычный парень способен сломать привычную кардиограмму роли, и перед зрителями предстанет совсем непонятный молодой человек, издерганный, измученный своими какими-то внутренними проблемами. Нужен ли такой герой нашему зрителю?
Прекрасно знавший унылое закулисье советского кинематографа Лев Дуров утверждал, что Филатов «входил в так называемый список актеров «с отрицательным обаянием», где… стояли фамилии Высоцкого, Ролана Быкова… Хвала и честь …режиссерам Митте, Худякову, которые смогли наплевать на эти запреты и дали Лене жизнь в кино!..»
Только когда тот или иной режиссер был чрезмерно настырен, киноначальство, в конце концов, раздраженно отмахивалось и уступало: «Ну, ладно-ладно, только под вашу личную ответственность». Так случилось при обсуждении проб к фильму «Иванцов, Петров, Сидоров». Умудренные опытом кинобоссы поинтересовались, где это режиссер Константин Худяков выискал актера с таким странным лицом и зачем он ему нужен. «Худяков стал всех убеждать, что я – знаменитый актер Театра на Таганке, – позже с улыбкой рассказывал Филатов, – на что ему сухо возразили, что на Таганке они знают другого знаменитого актера, а это лицо видят впервые…»
Тогда-то и прозвучала та самая красноречивая фраза о персональной ответственности. «Худяков рисковал, я тоже понимал, что переворота в кинематографе не произведу, – был уверен Филатов. – Поэтому, когда впоследствии фильмы, в которых я играл, получали определенный общественный резонанс, я радовался не за себя и даже не за режиссера и съемочную группу – я радовался за Худякова. Я подсознательно хотел доказать, что он не зря пригласил тогда сниматься актера Филатова».
Эта незримая взаимоответственность в творческом тандеме Филатов–Худяков существовала непрерывно. Речь идет не только о работе над какими-то совместными проектами. Когда Констатин Ершов предложил Филатову ведущую роль в фильме «Грачи», тот обратился за советом именно к Худякову. «Я начал отговаривать, – не скрывал Константин Павлович. – Аргументы были просты: детектив – не самый удачный жанр для их содружества». Возможно, к этому примешивалась ревность. Но надо отдать должное объективности Худякова. После выхода картины он признал: «Ошибка моя стала очевидна скоро: фильм состоялся, и опасения человека, забывшего о родстве душ и единстве темпераментов двух его создателей, были разрушены».
Шаг за шагом Константин Павлович продолжал вразумлять своего «крестника»: «Кинематограф не сразу усвоит мысль, что в твоем лице получил вполне современного героя. Как актер для кино ты все еще под сомнением…»
Объективно говоря, внешность у Филатова была запоминающаяся. Ярко-голубые глаза на аскетически худом лице, перечеркнутом аккуратными усами, что-то холодновато-отстраняющее в выражении глаз, собранность, предельная целесообразность движений, как у фехтовальщика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
