27 февраля я вернулся обратно в часть. На следующий день я вместе с моим товарищем Зигфридом Швабом из Вельса получил приказ ехать в Санкт-Пельтен, в 33-й резервный танковый батальон. Здесь 1 марта меня произвели в унтер-офицеры и уже 1 апреля в фаненюнкеры.
После короткой подготовки в Санкт-Пельтене меня перевели в военную школу в Вюнсдорфе, а затем в Гросс-Борн. Там, во 2-й инспекции, я окончил 13-й поток 1-го учебного курса фаненюнкеров танковых войск. Обучение охватывало весь спектр военных наук, особенно танковую тактику, технику вооружений, стрельбу из всего имеющегося в танке вооружения, ориентирование на местности, поведение в бою, теорию военного дела, снайперскую стрельбу. В нас все время впечатывали следующую модель действий: положение – анализ – решение. Особое внимание уделялось теме управления людьми. Этот курс был очень объемный и имел большое значение во время всего обучения. 1 июля я стал обер-фенрихом. После окончания этого курса в конце июля 1943 года меня перевели в Берлин-Гроссклинике. Там без перерыва началось специальное обучение танковых офицеров и одновременно подготовка на должность командира роты. 1 октября 1943 года меня произвели в лейтенанты. После присвоения звания вечером прошла торжественная церемония [Großer Zapfenstreich], которая меня глубоко тронула. Вскоре мы разъехались по частям.
Непродолжительное время я был в резерве фюрера, потом меня отправили в мой 33-й танковый полк. Меня назначили командиром взвода 3-й роты, командиром роты был капитан Жесс, с которым у меня были очень хорошие отношения. Бои начались восточнее Кривого Рога. Днем и ночью мы без перерыва были в танке. Было холодно, и русские все время пытались прорваться. Танки были приданы пехоте в группах по две-пять машин. Они при русских прорывах составляли костяк обороны и часто были решающим оружием. Мы пытались помогать пехоте всем, чем возможно. При этом часто возникали проблемы с управлением, потому что пехотные офицеры не разбирались в тактике применения танков и давали нам невыполнимые приказы.
Пехотинцы очень неохотно находились в танке. А уж с началом боя всячески старались его покинуть.
В эти дни к нам пришел посыльный из пехоты и доложил, что один из сбежавших от русских немецких пленных рассказал, что примерно в трех километрах от нас около 60 немецких пленных солдат должны носить снаряды на позиции русской артиллерии. Его командир роты просил о помощи в контратаке с целью освободить немецких пленных. Вместе с лейтенантом Зеппом Медлем из Вены мы атаковали на четырех танках. Русские были захвачены врасплох. Мы смогли уничтожить позиции артиллерии и освободить немецких товарищей.
Мой товарищ Медль ехал справа от меня, и я увидел, что один русский неожиданно залез к нему на танк. Такое, конечно, только русские делали, американцы, разумеется, ничего такого не делали. По радио я ему сказал: «Медль, внимание, русский на твоем танке». Медль понял это как «внимание, русский танк» и, чтобы лучше видеть, наполовину высунулся из люка на башне. Русский, который стоял на корме, схватил Медля сзади. Началась борьба, во время которой русский откусил Медлю ухо. Мы вступиться не могли, потому что, если бы дали очередь из пулемета, Медль тоже был бы убит. Экипаж Медля слышал борьбу на крыше танка, но думал, что это Медль там танцует от холода, чтобы согреться. Неожиданно русский покатился и упал с танка. Медль смог выстрелить и убить русского, кроме того, в пылу борьбы он так сильно его укусил, что откусил русскому палец. Наводчик Медля потом несколько дней всем показывал в качестве «победного трофея» этот откушенный грязный палец с грязным ногтем. Танк лейтенанта Медля через несколько дней был подбит у железной дороги, а сам он тяжело ранен. После выздоровления он больше не был пригоден к военной службе.
В районе Кривого Рога во время контратаки 10 января 1944 года мой танк Pz-IV получил прямое попадание из противотанковой пушки. Заряжающему при этом оторвало правую руку, наводчика смертельно ранило. Я остался цел и пересел в другой танк, который два дня спустя, то есть 12 января, у села Петрова Долина (совр. Петрово. – А.Д.) был подбит. Тяжело был ранен наводчик. Позже он умер. Это было седьмое попадание в мой танк в России, которое я пережил только благодаря невероятному везению.
В начале или середине февраля 1944 года остатки танкового полка собрали в Арнаутовке (совр. Дорошовка. – А.Д.) на Южном Буге, там я отпраздновал мой 21-й день рождения. Наконец-то мы смогли отдохнуть и снова прийти в себя.
Вечером на берега прилетали многие сотни диких уток. Мы решили их настрелять. На рассвете я, вооружившись пулеметом, и еще человек десять с автоматами подкрались по болотистому берегу как можно ближе к уткам и открыли огонь из пистолетов-пулеметов и одного пулемета. После того как утки улетели, нам удалось собрать примерно 80 тушек. Из них наш повар и квартирмейстер обер-ефрейтор Йоханн Аллахер из Гольса на озере Нойзиедлер приготовил «праздничный густой утиный суп». Но тут примчался посыльный из штаба! Оказывается, на противоположном, западном берегу стояла румынская часть. Когда мы открыли огонь по уткам, румыны подняли тревогу и сообщили своему начальству, что русские уже на другой стороне Буга. Румынский штаб передал это сообщение, вероятно, еще его преувеличив, немецкому связному офицеру, который, в свою очередь, передал его в свою дивизию, которая забеспокоилась. Определенно, это донесение, пройдя еще через несколько штабов, дошло до штаба нашей дивизии, который немедленно прислал посыльного и потребовал доложить обстановку. Разумеется, для начала я получил приличных плюх от моего командира и приказ представить письменное объяснение. В следующие дни вопрос с письменным объяснением сам собой отпал, потому что нас маршем отправили на юг, в направлении Одессы.
– Какое у вас было отношение к союзникам – итальянцам, венграм, румынам?
– Они ничего не стоили. Один раз я воевал вместе с итальянцами. Если бы там не было ни одного итальянца, было бы лучше. Румыны были немного храбрее, а венгры еще лучше.
Конечной целью и сборным пунктом дивизии была Брайла в Румынии. Были слухи, что оттуда нас поездом отправят во Францию на переформировку. Местность в глубине Румынии с древними традициями была ничуть не лучше, чем знакомые нам районы России. По дороге мы все время встречали отступающие румынские части. После формирования плана железнодорожных перевозок нашу дивизию через Будапешт привезли в Вену. После очистки от вшей и четырех дней отдыха в Вене я и еще примерно 30 человек поехали в качестве передовой команды в Ним в Южной Франции. Остаток 33-го танкового полка получил 12 дней отпуска.
Переформирование 9-й танковой дивизии продолжалось до июля 1944 года, хотя господство в воздухе союзников становилось все заметнее. Так, например, вокзал в Ниме был сильно поврежден бомбами союзников. На случай вторжения командование 9-й танковой дивизии провело штабные учения на побережье Средиземного моря.
6 июня 1944 года, в День Д, части союзников высадились на нескольких участках в Нормандии. Начало вторжения застало нас на больших учениях в районе Арль-Экс в Провансе, учения были немедленно прекращены. 27 июля пришел приказ грузиться на север. Хотя французские партизаны были очень активны, мы доехали без больших проблем. С 6 августа дивизия в основном была сосредоточена в Аласо [Alençon]. Стремительное развитие событий после прорыва врага у Авранша требовало немедленного введения нас в бой. Начались жаркие бои с 3-й американской армией. В связи с превосходством вражеской авиации и высоким темпом битвы тактическое движение было практически невозможно.
– У американцев была сильная авиация?
– Катастрофа! Во время вторжения 80 процентов наших танков были уничтожены авиацией.
– 20 июля 1944 года, покушение на Гитлера. Что вы об этом слышали и какое у вас к этому было отношение?
– Я был возмущен. На войне, в момент, когда речь идет о выживании народа, нельзя устранять руководство. Точно так же как во время войны нельзя было убивать Сталина. Эта организация заговорщиков внесла свою лепту в то, что мы проиграли войну. Из-за этой предательской организации погибли тысячи немецких солдат. Для меня люди, которые устроили 20 июля, – это не герои, это предатели. Всё, вопрос закрыт.
– После 20 июля появились офицеры национал-социалистического руководства, комиссары?
– Это был настоящий анекдот. Пришел приказ, что в каждом батальоне должен быть национал-социалистический руководящий офицер, НСФО. Никто не знал, что с этим делать, и сказали, ты – НСФО и ты – НСФО. Все. Может быть, где-то наверху они что-то делали, но у нас они были ноль. Я бы ни в коем случае не сравнивал национал-социалистического руководящего офицера с комиссаром. Он должен был бы таким быть, но против комиссара НСФО был ноль. Они не имели никакого значения. Один мой хороший товарищ, лейтенант, был НСФО. У них даже не было никаких специальных инструкций. Иногда у них была какая-то учеба, потом мы у них спрашивали, чему вас там учили, они говорили, что там им не сказали ничего, чего бы они до того не знали.
