хозяйничанию в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.
Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он наследует и отцовский характер. Обычно он трусил рысцой, как жеребенок, у подола своей матери, облаченный в старые, протертые до дыр отцовские штаны, которые он с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.
Рип ван Винкль, несмотря на это, принадлежал к разряду тех счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый или черный хлеб, в зависимости от того, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен самому себе, он посвистывал бы в полное удовольствие всю свою жизнь, но, увы, его супруга прожужжала ему уши насчёт его лени, беспечности и разорения, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью она трещала без умолку: что бы ни сказал и что бы ни сделал её супруг, вызывало неизменный поток домашнего красноречия. У Рипа был лишь один способ отвечать на все проповеди подобного рода (благодаря частому повторению этот способ превратился в привычку): он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и не произносил ни единого звука.
Впрочем, это вызывало новые вспышки ярости со стороны его неугомонной супруги, так что в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и уходить из дому — все, что остается делать бедным мужьям, живущим под башмаком у жены.
Единственным другом Рипа среди домашних был пес по имени Волк, которому доставалось ничуть не меньше, чем его хозяину, ибо госпожа ван Винкль, считавшая, что они оба — лентяи, злобно косилась на Волка как на причину частых отлучек её супруга. Волк, по правде говоря, обладал всеми чертами характера, которые полагается иметь порядочному псу, и не уступил бы в отваге ни одному зверю, рыскавшему среди лесов, но какая храбрость и какая отвага устоят перед неотвязными, безостановочными придирками женщины! Стоило Волку переступить порог своего дома — и облик его сразу преображался: понуро опустив голову, зажав между ног хвост, крался он с видом преступника, то и дело бросая исподтишка взгляды на госпожу ван Винкль, и при малейшем взмахе метлы или половника с воем и визгом кидался к двери.
С годами семейная жизнь Рипа становилась все тягостнее. Дурной характер никогда не смягчается с возрастом, а острый язык единственный из всех режущих инструментов, который не только не притупляется от постоянного употребления, но, наоборот, делается все более острым. Будучи изгнан из дому, Рип мало-помалу привык находить отраду в посещении своеобразного клуба мудрецов, философов и прочих деревенских бездельников, заседавших на скамье перед кабачком, вывеской которому служил намалеванный красною краской портрет его королевского величества Георга III[14]. Здесь просиживали они в холодке долгие летние дни, бесстрастно передавая друг другу деревенские сплетни или сонно пережевывая бесконечные и бессмысленные истории. Впрочем, иной государственный деятель выложил бы хорошие денежки, чтобы послушать глубокомысленные споры, возникавшие иной раз, когда к ним в руки попадала старая газета, завезенная сюда каким-нибудь случайным проезжим. С какою торжественностью внимали они Тогда неторопливому, выразительному чтению Деррика ван Буммеля, школьного учителя, живого ученого человечка, который не запнувшись мог произнести самое длинное слово во всем словаре! Сколь глубокомысленно толковали они по поводу событий, происходивших несколько месяцев тому назад!
Общественным мнением этого высокого собрания заправлял Николас Веддер, патриарх деревни и владелец кабачка, у порога которого он восседал с утра до ночи, передвигаясь ровно настолько, сколько требовалось, чтобы укрыться от солнца и остаться в тени огромного дерева, так что соседи, наблюдая его передвижения, могли определять время с такою же точностью, как если бы пред ними были солнечные часы.
Правда, голос патриарха можно было услышать нечасто, зато трубкой своей он дымил беспрерывно. Несмотря на это, приверженцы Веддера (а у всех великих людей всегда бывают приверженцы) отлично понимали его и умели угадывать его мнения. Было замечено, что если чтение или рассказ были ему неприятны, он начинал яростно попыхивать трубкой, выпуская изо рта частые, короткие и сердитые облачка дыма; испытывая удовольствие, он, напротив, медленно затягивался и спокойно выпускал дым легкими, мирными облачками; время от времени, вынимая изо рта трубку, он степенно кивал головой в знак полного одобрения, и тогда около его носа завивался ароматный дымок.
Впрочем, из этой твердыни бедняга Рип был в конце концов изгнан своею грозной женой, которая внезапно нарушала спокойствие и безмятежность достопочтенного собрания и осыпала его членов насмешками и издевательствами. Даже священную особу Николаса Веддера не пощадил дерзкий язык этой крикливой женщины, обвинявшей патриарха в том, что он потворствует праздным наклонностям её легкомысленного супруга.
В конце концов бедный Рип дошел почти до полного отчаянья; единственное, что ему оставалось, чтобы избавиться от работы на ферме и брани жены, — это взять в руки ружье и отправиться бродить по лесам. Здесь он иногда присаживался поближе к дереву и делился с Волком (к которому испытывал сострадание, как к товарищу по несчастью) содержимым своей охотничьей сумки. «Бедный Волк, — говорил он в таких случаях, — твоя хозяйка устраивает тебе собачью жизнь? Ничего, приятель, пока я жив, есть кому за тебя постоять!» Волк помахивал хвостом, грустно смотрел в лицо хозяину, и, если только собаки способны сочувствовать людям, я охотно поверю, что он от всего сердца отвечал Рипу взаимностью.
Однажды в ясный осенний день Рип забрел неприметно для себя на какую-то вершину Каатскильских гор. Он предавался излюбленной им охоте на белок, и безлюдные горы отвечали многократным эхом на его выстрелы. Тяжело дыша от усталости, уже к вечеру, опустился он на склон зеленого, поросшего горной травою бугра, у самого края пропасти.
Оттуда сквозь просветы между деревьями он видел обширную, тянувшуюся на многие мили равнину, покрытую густым лесом. Где-то внизу величаво и безмолвно катил свои воды могучий Гудзон (лишь изредка на его зеркальном лоне можно было заметить отражение багряного облачка или паруса медлительной, как бы застывшей на месте барки), но и самый Гудзон терялся наконец в синеве дальних предгорий.
С противоположной стороны перед ним открывалась глубокая горная лощина — дикая, пустынная, взъерошенная, — дно которой, заваленное обломками нависших сверху утесов, было едва освещено отсветами лучей заходящего солнца. Рип лежал и
