моих вкусах в отношении вина. За двенадцать лет, на протяжении которых я составляю обзоры ресторанов, и еще двенадцать, в течение которых пишу о вине, мне доводилось слышать и читать огромное количество неверных предположений и ошибочных фактов о себе. Случалось даже получать угрозы физической расправы из-за отзывов на неподходящую пиццерию и антисемитские послания, поскольку я люблю ветчину, а это объединяет евреев-фундаменталистов и ненавистников евреев: они не терпят еврея, который любит ветчину. В результате я стал толстокожим и более не утруждаю себя исправлением публикуемой ошибочной информации обо мне. Но теперь, как мне кажется, у меня появилась веская причина нарисовать правильную картину.
Предубеждения касательно меня зачастую отражают отношение людей к вину. Те, кто никогда не встречал меня прежде, как правило, ожидают увидеть чванливого, грубого, тучного, задирающего нос, нетерпимого, важничающего задаваку или обычного сноба, если это не чересчур для оксюморона.
Почему же меня представляют именно таким? Потому, что вино всегда видится прерогативой коносьера, а все мы прекрасно знаем, как выглядят винные коносьеры, не так ли? Они всеведущи, нетерпимы, надменны… неприятные характеристики. Меня не удивляет такой образ – он укоренился в нашей культуре. Но если я слишком долго над этим размышляю, то прихожу в недоумение. Вино – крутейшая штука, и любить его – великое счастье. Так почему же мы все усложняем?
Не стану утверждать, что господствующая винная культура не предоставляет богатейшие возможности для подкрепления этих стереотипов. Некоторые из пишущих о вине или представителей схожих смежных профессий обычно надменны, поскольку читали или слышали, что винные коносьеры именно так себя и ведут. Сила внушения – штука действительно очень сильная. Но есть и такие, которые стараются обрядить вино в простые, неформальные одежды, так что конечный результат выглядит не менее нелепо, чем зажатость и скованность.
Все эти заранее сложившиеся мнения о вине и людях, которые его любят, зачастую подпитываются виноторговлей. Но они могут оказаться губительными, поскольку портят удовольствие, воздвигая ненужные препятствия для наслаждения.
Как же развенчать эти надуманные стереотипы? Точно не знаю, но могу для начала рассказать, как лично я пришел к своей любви к вину. Возможно, это поспособствует расширению границ вашего представления о том, кто может понимать вино, а кто нет.
Вовсе не хочу сказать, что веду вдохновляющую или культовую жизнь. Вполне возможно, моя жизнь более чем ординарна, что придает еще больше значимости моему посылу – любить вино может абсолютно любой, для этого необязательно быть экспертом.
Лично мне кажется, что я не подпадаю ни под одно клише, связанное с образом чванливого винного коносьера. Мне пятьдесят лет, я счастливо женат, мою жену зовут Дебора, и у нас двое сыновей, которые учатся в колледже. Я люблю есть и пить, но никогда не занимался производством вина. Мне нравится готовить, но при этом я не слишком разборчив. Люблю читать и слушать традиционную музыку – преимущественно старый рок-н-ролл, блюз, джаз и кантри. Считаю себя достаточно спортивным, до сих пор играю с сыновьями в бейсбол. И уже тринадцать лет занимаюсь джиу-джитсу и айкидо.
В детстве я мечтал о типичных для нью-йоркского ребенка вещах: играть на позиции шорт-стопа за «Нью-Йорк Янкиз» или на гитаре в группе. Но в подростковом возрасте, когда уже должна была бы реализоваться мечта о гаражной группе, я помешался на еде и вине.
Разумеется, я совершенно не планировал такое будущее. По большому счету мне, угрюмому, мрачному, эгоцентричному четырнадцатилетнему парнишке, зацикленному на девушках, было все равно, что есть, если это был гамбургер. Моя мать всеми силами старалась сделать из меня человека, равно как и из моей сестры Наннет. Не скрою, я давал ей массу поводов для беспокойства.
То лето после девятого класса складывалось для меня особенно хорошо. Мы жили в Рослин-Хайтс, приятном тенистом пригороде на Лонг-Айленде. В предподростковом возрасте каждое лето рано утром я уходил из нашего дома, построенного Биллом Левиттом, целыми днями играл в бейсбол и баскетбол, забегая домой только для того, чтобы поесть. Мне приглянулась девочка, и я все больше сближался со своей очаровательной одноклассницей. Правда, мои гормональные всплески не имели особого значения для моих родителей. Они планировали поездку во Францию, это была грандиозная затея по тем временам, до того как авиаперелеты стали дешевым и обычным делом. Сестра уехала в летний лагерь, и меня не собирались оставлять одного. Я был в корне не согласен с их решением. Вместо того чтобы ухватиться за возможность совершить чудесную поездку, я злился и всячески демонстрировал крайнее недовольство.
Однако силы в этой борьбе изначально были неравными, так что улетели мы все вместе, никто не обращал внимания на выплескивающееся из меня раздражение. Я бродил по Парижу, в одиночестве прогуливаясь по улочкам Сен-Жермен-де-Пре, черпая экзистенциальное утешение в своем мученическом недовольстве. В четырнадцать я уже был большим знатоком и любителем старых фильмов, и, когда наткнулся на букинистический магазин на улице Дофина, прикупил там справочник на английском языке по фильмам Хамфри Богарта. Так я гулял, погруженный в раздумья и неприветливый, мечтая вернуться в Нью-Йорк и представляя себя уставшим от жизни голливудским крепким орешком. Кошмар! До сих пор поддразниваю мать: «Мама, у нас всегда будет, как в Париже».
Военные действия велись до тех пор, пока мать в порыве отчаяния не отправила меня на обед вместе с отцом и парочкой его друзей, которые работали в Париже в International Herald Tribune. Я упоминал, что мой отец был газетчиком? Именно так их называли, пока кто-то не решил, что слово «журналист» звучит более солидно.
Никогда не забуду этот ресторан. (Кстати, «Аллард» работает до сих пор, хотя это уже не то классическое бистро, каким он был тогда.) Едва мы с отцом вошли внутрь, как мне бросилась в глаза оцинкованная барная стойка, облицованные панелями стены, затертые деревянные полы, мягкие кожаные диванчики и официанты в длинных черных передниках и белых рубашках. Отовсюду доносился звон бокалов и тарелок и оживленный гул, периодически прерываемый громким хохотом или резкими комментариями на повышенных тонах.
Вместе с друзьями отца Дейвом и Берни мы расположились за столиком в дальнем углу помещения. Отец не говорил по-французски да и вообще не имел особой склонности к языкам. Но, как и все мужчины нашего семейства, он любил поесть. Французская традиция подавать десерт перед кофе, а также перспектива отказаться от запивания сладкого большими глотками черного кофе приводила его в уныние, и он научился выдавливать жалобное «Café avec le dessert, s’il vous plaît!». У меня в памяти еще был
