Голдинг в качестве противника берет не Дефо – слишком уж давно все это было, – а его более позднее переиздание некоего Роберта Майкла Баллантайна, сочинившего в конце XIX века робинзонаду “Коралловый остров” (“Coral Island”). Персонажи “Повелителя мух”, узнав, что они на острове одни и взрослых нет, кричат от радости. Теперь их, новых робинзонов, наверняка ожидают веселые баллантайновские приключения:
“Ральф продолжал:
– Пока нас не спасут, мы тут отлично проведем время.
Он широко раскинул руки:
– Как в книжке!
Тут все закричали наперебой:
– «Остров сокровищ!»
– «Ласточки и амазонки!»
– «Коралловый остров!»”
“Коралловый остров”, как видите, в обязательном списке. Стало быть, читали. В финале, когда остров, подожженный охотниками Джека, пылает, роман Баллантайна снова упоминается Голдингом. Правда, теперь уже иронично: ведь баллантайновские ожидания детей и читателей не сбылись, и все получилось не так, как в книжке, не в соответствии с принятой сюжетной схемой. Появляется морской офицер, “бог из машины” (очень кстати, потому что Ральфа вот-вот прикончат), и произносит укоризненно:
“– Казалось бы <…>, английские мальчики – вы ведь все англичане, не так ли? – могли выглядеть и попристойней.
– Так сначала и было, – сказал Ральф, – пока.
Он запнулся.
– Мы тогда были все вместе.
Офицер понимающе закивал:
– Ну да. И все тогда чудесно выглядело. Просто «Коралловый остров»”.
Книга Баллантайна, детская воспитательная робинзонада с приключениями, была законным детищем викторианской эпохи, эпохи очень самодовольной, оптимистичной и прагматичной. Англичане в ту пору страшно собой гордились и всячески подпитывали свой национализм. Им было чем гордиться. Британия находилась на подъеме: она выглядела огромной промышленно развитой империей и могущественной морской державой. В “Коралловом острове” Баллантайна английские мальчики после кораблекрушения попадают на остров, затерянный где-то в южных морях. Ловкие, смекалистые, наделенные английским здравомыслием, они ведут почти идиллическую жизнь. Колонизируют остров и мужественно справляются со всеми невзгодами. Зло, хаос приходит в их мир извне – в виде дикарей и пиратов. А сами герои для него неуязвимы. Ведь они – англичане. “Мы – англичане, – заявляет голдинговский Джек, которому скоро предстоит превратиться в кровожадного дикаря. – А англичане всегда и везде лучше всех”.
В “Повелителе мух” Голдинг сохраняет баллантайновскую завязку (катастрофа), место действия (коралловый остров) и даже имена героев. У Баллантайна мальчиков зовут Джек, Ральф, Петеркин. В романе Голдинга фигурируют свои Джек и Ральф. А Петеркина Голдинг переименовывает в Саймона (Simon), наверное, для того чтобы это переименование содержало намек на св. Петра (до крещения апостола звали Симон) и указывало на христоподобие персонажа. У Голдинга все начинается так же, как в “Коралловом острове”, но затем он нарушает правила, предписанные жанром, выставляя реальность Баллантайна условной, схематичной, а его героев – ходульно-кукольными. Голдинг размещает хаос не только в природе, но и внутри самих героев, и наблюдает, как этот хаос наращивает свою силу. В результате колониальная идиллия превращается в апокалиптический кошмар, а цивилизованные английские мальчики – те, кто “во всем лучшие”, – в размалеванных голых дикарей. Остров, обещавший в начале романа стать разумно управляемой колонией в духе Баллантайна, сгорает как труха, а вместе с ним сгорают иллюзии тех, кто верит в совершенство человеческой природы, в героизм, в Англию, в либеральный гуманизм и приключенческие робинзонады.
Голдинг разыгрывает совсем не то, что обещает Баллантайн, потому что с самого начала в его робинзонаде подспудно запускается другой механизм развития сюжета. Механизм более старый, заимствованный из античной трагедии.
“Вакханки” Еврипида
Голдинг вдохновлялся античными трагедиями и старался учиться у древних мастеров. Особенно он выделял Еврипида, который понимал конфликты мятежной человеческой души, видимо, гораздо лучше, чем Р. М. Баллантайн. По крайней мере, так считал Голдинг. Наверное, поэтому он разместил в робинзонаде механизм развития действия, взятый из трагедии Еврипида “Вакханки”. Почему его выбор остановился именно на “Вакханках”, а не на какой-нибудь другой трагедии, – догадаться несложно. В “Вакханках” рассказывается о бессилии и хрупкости человеческого разума, тщетно пытающегося себя отстоять перед лицом божественного замысла. Как раз та тема, которая Голдингу и была нужна.
Позволю себе кратко напомнить сюжет еврипидовых “Вакханок”, ведь это не тот текст, который мы регулярно перечитываем. Дионис, знаменитый бог, с которым в античном мире связаны алкогольные возлияния и оргиастические безумства, вакханалии, появляется в семивратных Фивах, дабы приобщить его жителей к своему таинству. Он насылает вакхическое безумие на местных женщин, в том числе и на свою родную тетку Агаву, понуждает их бросить дома, уйти из города и сделаться менадами. Приняв облик смертного, Дионис пытается убедить фиванского царя Пенфея покориться новому богу и принять его дары. Однако аскетичный Пенфей, полагающийся исключительно на доводы рассудка, уговорам не поддается. Для него все эти таинства – полный бред. Он приказывает связать Диониса и намеревается силой вернуть в город ополоумевших фиванок. Однако заключить Диониса в тюрьму не получается. Дворец Пенфея охватывает пламя и сотрясают подземные удары, а сам Дионис каким-то чудом оказывается на свободе. Он снова убеждает Пенфея покориться, но фиванский царь по-прежнему упорствует. Тогда Дионис, угадав тайное влечение царя к запретному, предлагает ему пойти посмотреть на вакханок. Пенфей теряет волю и попадает под его чары. Они идут смотреть на вакханок, среди которых – мать Пенфея Агава. Вакханки, заметив Пенфея, принимают его за льва, набрасываются и разрывают на куски. Потом победно возвращаются в Фивы, где к ним приходит прозрение содеянного. Трагедия заканчивается скорбным плачем и смертью матери-сыноубийцы Агавы.
Первозданные силы земли, учит нас трагедия, мстят тому, кто пытается с ними порвать и опереться на разум. Они пробуждаются во всей своей мощи и разрушают культуру, отторгающую природу и не желающую считаться с ней. Первая поверхностная параллель с “Повелителем мух” здесь очевидна. Заметим только, что Голдинг несколько христианизирует старую трагедию, превращая ее персонажей в падших ангелов (или изгнанных из Рая людей), носителя мудрости – в христоподобного пророка, а мстительную силу природы – в дьявола. Однако в общей линии сюжета Голдинг послушно, словно преданный ученик, следует за Еврипидом.
Расставляем декорации
“Повелитель мух” открывается, как и положено всякой робинзонаде, роскошной картиной экзотического острова: пальмы, лианы, обломки розовых скал, голубая лагуна. Обязательное для робинзонады бедствие (в нашем современном случае – авиакатастрофа) аккуратно убирается за скобки. О нем свидетельствуют разве что длинная полоса поваленных деревьев да пара реплик, которыми обмениваются персонажи, – это на всякий случай, чтобы читатель, если таковой сыщется, сразу понял, что к чему.
Перед нами – пока еще не трагедия, не сцена, а всего лишь декорация. Именно так и следует начинать любое представление – с декорации: уже с самого начала театральный инстинкт Голдинга не подводит. Из-за кулис тотчас же выходят два актера, два персонажа, Ральф и Хрюша. Они движутся к нам, в сторону зрительного зала, где, по замыслу Голдинга, плещется океан. Декорация остается на заднем плане.
Внешне она вполне соответствует робинзонаде и потому кажется чересчур условной. Пальмы, лианы, обломки скал, прибой выглядят нагромождением штампов, таких плоских и избитых, что, кажется, их вряд ли оживит даже самое смелое робинзонадное воображение. Но если снять очки, которые нам прописала робинзонада, то в этих образах, как будто ходульных, можно разглядеть знаки, символические указания на то, что перед нами будет разыгрываться именно трагедия. Причем трагедия древняя, содержащая исконно трагедийный, т. е. дионисийский, инстинкт.
Элементы голдинговской декорации и впрямь выглядят подозрительно дионисийскими. Например, пальмы. Пальмы здесь не просто опознавательные знаки того, что действие происходит в южных широтах. Это классические эмблемы плодородия, торжества стихийной растительной жизни, вечной, обновляющейся, проходящей стадии умирания и возрождения. Они падают, умирают, гниют и снова подымаются из земли. Впрочем, умирающие/воскресающие пальмы имеют к миру умирающего/воскресающего Диониса, скорее, косвенное отношение. Зрителям трагедии требуются более внятные намеки, более очевидные эмблемы, напрямую отсылающие к дионисийским празднествам. Такие как, скажем, плющ. Или змея.
