Нет-нет, рассуждения о любви не были бы чужды этому берегу; более того, никогда за последнее время мы сами не были так близки к признанию в любви именно в том абсолютном смысле, который подразумевал герой писателя Соколова: признания бесстрашного влюбленного слияния, которое выше всех частностей, разделяющих людей, столь даже разных, как ученик 5-го класса школы для дураков Нимфея и любимая им учительница Вета Аркадьевна Акатова, ибо окружающее воистину поразительно и переполняет душу восторгом, в котором все частности сгорают, как в алхимическом огне…
Алхимия цвета и языка, экзотизм пейзажа, запредельность…Незадолго до революции и вскоре после нее, когда под разными предлогами в Среднюю Азию было высажено несколько «десантов» деятелей культуры, пространства Азии неожиданно мощно сдетонировали в творчестве крупнейших писателей и художников8: с тех пор она существует в российском менталитете как совершенно особое духовное измерение. В «загадочной русской душе», и без того, быть может, не в меру многослойной, появился еще и такой потайной карман, как «внутренняя Азия»: как пространство творчества, подвига или совершенно особенного духовного опыта. «Мучение Азией», которое началось еще у Хлебникова, продолжилось затем и у Платонова. Его глубоко поражает пустыня. «…Всю ночь светила луна над пустыней – какое здесь одиночество, подчеркнутое ночными людьми в вагоне… Если бы ты видела эту великую скудость пустыни!» – восхищенно восклицает он в одном из писем к жене. Нет смысла сейчас говорить о всех писателях и художниках, которые были околдованы Азией, о тех образах и красках, которые – в скудости или в преизбытке – заполнили собою «внутренний Туркестан», однако бессмысленно отрицать, что богатства этой духовной провинции прекрасны и обильны, а «тоска по Азии» может принимать в душе русского человека столь же злостные формы, как «тоска по Европе» или другой какой-нибудь обжитой и безопасной точке света.
Мы потом ходили по насыпи в глубь озера и там обнаружили станцию, помнишь? Переезды, стрелки, семафоры, черные ворота, черные столбы… Все было усыпано солью, как снегом. Если бы Тарковский знал о существовании Баскунчака, он, конечно, переместил бы действие своего «Сталкера»9 сюда. Впрочем, он наверняка знал – но почему-то не переместил…
Вокруг стояла густая, тяжелая вода. Ни дуновения ветерка не достигало впадины озера. Это было одно из самых странных мест, которые я видел в жизни. Не знаю, почему от этого я чувствовал себя счастливым. Должно быть, человек должен время от времени проникать в другие миры, чтобы не чувствовать себя узником своей юдоли…
Помнишь, мы как раз обходили красный, «рассевшийся» склон горы, когда возникло ощущение, что мы попали куда-то… Ну, в Бурятию, по крайней мере: потому что буддийский религиозный обряд, он настолько своеобразен, что вызывает определенные пространственные ассоциации. Это мог быть Непал или сама Шамбала, но менее всего это походило на точку пространства, расположенную в двенадцати километрах от поселка Нижний Баскунчак Астраханской области Российской Федерации. Белые флажки с изображениями льва и надписями по-тангутски были воткнуты прямо в землю. Единственным подобием алтаря был плоский камень в ладонь величиной, на который был положен другой плоский камень. Храмом была сама гора. Красный цвет считается священным в ламаистском буддизме, а вокруг вставали величественные кроваво-красные отроги, странно и страшно похожие на живую плоть. Должно быть, из такой вот глины и ваял Господь плоть Адама. Те, кто совершил обряд поклонения горе, были здесь накануне – несколько флажков с длинными разноцветными лентами под ветром упали на бок. Мы водворили их на место, памятуя, что калмыки верят, что веяние написанных молитв приносит такую же пользу, как и чтение их.
Потом мы спустились из «Тибета» и перекусили за глыбой песчаника, не подозревая в своем укрытии, что небесная обстановка в своем ухудшении миновала критическую точку. Когда же мы вышли на берег Баскунчака, гроза, которая давно уже затушевывала от наших взоров дальний берег озера, была подхвачена порывом ветра и понеслась навстречу другой, давно набиравшей силу за терриконом гипсового карьера братьев Кнау, где они наконец сошлись в ужасном громоизвержении. Первые капли дождя упали на дорогу, как капли красного китайского лака, а потом то, что было дорогой, просто постепенно превратилось в кетчуп, поглощая в степи автомобили, мотоциклы, велосипедистов и автобусы…
Над Богдо бушевал шторм и ветвились молнии, и мы, как тибетские флажки, были бы просто смыты со склонов горы, окажись мы там часом позднее…
Вечером, когда непогода улеглась и град растаял, мы сели покурить на лавочке возле гостиницы, ты сняла мокрые туфли, и я стал растирать тебе озябшие ноги, понимая… В этот момент особенно остро понимая, конечно, что некоторые притязания и воображения, которые мы еще так недавно вместе лелеяли, они – ну, совсем не оправдались. Больше того – они оказались неважными. Важней оказалось верить. Верить в Тайну, быть может. В то, что есть священные горы, на которые следует восходить, чтобы об этом рассказывать детям. Ведь дети до тех пор укрыты от зла, пока мы верим в тайну и в волшебство. И для них большое несчастье, когда они в один прекрасный день замечают, что их родители – ну, не верят. Ни во что. Ни во что из того, что написано в сказках. Как будто сказки пишутся только для детей дошкольного возраста.
Во влажном воздухе ночи остро пахло цветущим тамариксом.
– Смотри, – воскликнула ты, – жабка!
Действительно, по асфальту к нам подбиралось какое-то существо.
– Это вечерняя лягушка, – вспомнил я, – описана Палласом…
– Как все странно… Как хорошо… Что ты чувствуешь?
– Люблю тебя…
Нет, не без пользы и в нужный час мы взошли на вершину Богдо. Сейчас мы ляжем спать, и сон наш будет крепок. Мы будем видеть сны. Чудесные сны. Уж сны-то мы заслужили? Но нам не следует задерживаться здесь. Время коротко, и могучий ток Волги увлекает нас дальше и дальше от обыденности, туда, где с берегов еще глядятся в воду городки, каждый по-своему умудряющийся устроить жизнь здесь, на границе бескрайних ногайских степей, в соответствии с принципами европейского, так сказать, благоустройства – Вольск, Сызрань, Черный Яр, потом Астрахань, умело прячущая свой татарский испод за двумя-тремя рядами планомерно выстроенных улиц и кремлевской звонницей. А потом сразу – р-раз! – пестрыми рукавами разметывается река, и ничего уже знакомого нет, лишь глушь и шорох камыша, да птичья симфония, да свирепый треск огня в тростниковых крепях, и столь же свирепый, неостановимый бег невидимого зверя прочь от пала; удары хвостом исполинских рыб, широко падающий с неба белохвостый орлан, или рыбный филин, синие огоньки-зимородки, забавляющиеся с мелкой рыбешкой, розовый лотос – цветок Будды – как символ чего-то бесконечно далекого – и лебяжья страна на мелководье у самого края моря, дальше которой лишь марево отблесков, играющих на мутных волнах…
Нам еще надо вволю надышаться этим светом и этим простором, прежде чем мы вернемся из нашего волшебного путешествия обратно, к нашим несмышленышам, к нашим детям, и там начнем расточать пыльцу волшебства и любви, которую мы насбирали. До времени, как драгоценность, храня в молчании те признания, которые сами собой родились на горе и которых мы сделали друг другу с избытком в свое время, когда по-юношески беспечно перли по жизни, без стопов и поворотов…
Хазарский лабиринт
1
Книга Милорада Павича «Хазарский словарь» по мере перевода ее на разные языки неожиданно сделала массовым интерес к «открытой» им волшебной стране – Хазарии, прежде занимавшей умы лишь очень небольшого числа специалистов. Владения Хазарского каганата – одного из могущественных государств раннего Средневековья наряду с Византией и Ираном – простирались от дельты Волги до Крыма и Днепра, но, однако, о хазарах мы знаем из византийских, армянских, арабских летописей, но почти ничего от них самих. Мастерски выстроенный роман-лексикон действительно производит впечатление грандиозной литературной реконструкции некоего «словаря словарей», где якобы сведены воедино все известные христианские, мусульманские и еврейские сведения о таинственной стране хазар, воспоминания о которой нет-нет да и всплывают в исторической памяти – то в «Песни о вещем Олеге» Пушкина, то в постмодернистском романе Павича.
Археология занялась хазарами сравнительно недавно – лишь в середине минувшего века. А до этого долгое время казалось, что сама страна хазар канула в безвозвратное прошлое, не оставив по себе никакой запечатленной в материи памяти – ни развалин, ни летописей, ни произведений искусства, ни даже могил. Так что Павич знал, где можно выпустить на волю свою фантазию. Позвонив в Астрахань, я с изумлением узнал, что в экспозиции краеведческого музея практически нет экспонатов, приписываемых хазарам, больше того, никто не знает, где была их столица. Почему-то это потрясло меня больше всего: я рассчитывал увидеть если не развалины стен, то хотя бы какие-то валы, по которым можно бродить, тем более что нечто подобное было обозначено на подробной карте Астраханской области на одном из волжских островов под туристически прямолинейным названием «развалины городища Итиль». Я даже, помню, пытался наивно протестовать, ссылался на карту, будто кто-то хотел помешать мне осмотреть городище. На том конце провода только посмеялись: «Вы не первый, кого это потрясает. Впрочем, если хотите, позвоните месяца через два».
