Мысль, что великий «изобретатель» Хлебников, «путеец» новой поэзии, первооткрыватель законов времени, создатель заумного и звездного языка, на самом деле ничего не придумывал, а был, как и всякий поэт, лишь дудкой Бога, пожелавшего срезать тростинку в дельте Волги и сделать из нее (из него) себе свирель, слишком прямолинейна, чтобы объяснить такое явление, как Хлебников. Но она стоит и размышлений. По сути, весь этот материал – не что иное, как попытка «вывести» поэта из того контекста, который однажды ночью вдруг сам собою «раскрылся» хлебниковскими строчками. Субъективизм этой попытки очевиден, но очевиден и субъективный результат: незнакомое доселе пространство вдруг распахнулось для меня, как огромная поэтическая сокровищница, и в каких-то важных своих чертах сделалось вдруг понятным благодаря образным кодам, которые подобрал к нему Хлебников. Да и сам поэт, том которого несколько лет простоял на книжной полке в неприкосновенности, вдруг сделался остро актуален, как проводник по этому пространству, как маг, знающий все о сгустках его энергий и законах его времени.
Сказанное – не метафора почвенничества как некоторого литературного «направления». В некотором смысле все, что я делал, представляло собою полевое культурологческое исследование или, попросту говоря, чтение Хлебникова на фоне того пейзажа, где его и следует читать. При таком чтении – когда текст и контекст накладываются друг на друга – очень многое становится ясным.
Скажем, мы можем совершенно по-разному истолковывать обращенность Хлебникова к Востоку, его глубокое (и для той поры редкое) чувствование Азии, ее духовной своеобычности, по-разному можем относиться к его призывам «думать не о греческом, а о Азийском классицизме» и глубоко дерзновенной мысли о том, что «мусульмане те же русские и русским может быть ислам», с простодушной сердечностью высказанной за 86 лет до того, как первый православный священник обратился в магометанство. Но орнитология – наука, далекая от любых форм человеческой вовлеченности, – подтверждает, что именно по Волге проходит незримая межа между Европой и Азией, за Волгой нет уже Европы – другой климат, другие сообщества растений, другие подвиды птиц… «…Зимою в Астраханском крае наблюдаются формы филина разных степеней перехода от типичной к восточной, сибирской и туркменской. В дельте наблюдался Н.П. Футасевичем зимою филин настолько светлой окраски, что казался совершенно белым…» В этом смысле поразительно именно то, что природа «чувствует» так же, как поэт, и хлебниковское чувствование Азии в природе явлено точно так же, как в стихах.
То же с Африкой. Если Хлебников начинает порой бормотать «языком фараонов», то потому, что чувствует «египетскость» места. И дело не только в том, что одно из древних названий Волги – Ра – есть одновременно имя египетского бога Солнца. И не в том, что Волга, как и Нил, исходит в море сквозь пустыню. Есть совпадения более частные, вещественные, которые эту связь с Африкой делают не метафорической, а несомненной. Дельта – единственное место в России, где растет и цветет лотос – цветок, связывающий нас сразу и с Египтом, и с Индией, и с еще более далеким Востоком. В конце прошлого века в дельте была обнаружена колония гнездящихся фламинго – это уже прямая африканская орнитологическая «цитата», так же как и пеликаны. Однажды замечен был ибис – священная птица фараонов. «Здесь когда-то был Осирис…» – оговорился Хлебников. Вероятно, он ничего не знал про ибиса, ибо иначе, несомненно, воспользовался бы случаем для создания метафорического ряда. Ибис – олицетворение Тота, «владыки времени», бога мудрости и счета, управителя всех языков…
Индия, как и Персия, связана с дельтой траекториями птичьих перелетов и древними торговыми путями. Индийские купцы, торговавшие в Астрахани, ежегодно привозили воду священного Ганга, чтобы вылить ее в Волгу. «Привитая» Гангом Волга становилась священной рекой… Все здесь смешивается, сплавляется, претерпевает взаимные превращения. Колония индийских торговцев (которым запрещено было вывозить с родины жен) в конце концов растворилась в Астрахани, смешавшись с татарским населением и дав особое поколение татар, называвшихся аргыжанскими…
А от других культур, которые пронесло над Волгой, как облака, вообще ничего не осталось, кроме случайно уцелевших благодаря топонимам слов да случайно обнаруженных, раздутых ветром могил… Хлебников (и это отмечено исследователями) оставил много «отрывков» – стихотворений, начинающихся как бы не с начала, или прозы, внезапно, круто, почти до непроходимости сгущающейся безо всяких интерлюдий. Он знал цену осколков – черепков посуды, еще хранящих ритм прежнего узора, или обломка башни «темно-синего полива», которые – будучи лишь маленькой частью чего-то целого – разве не прекрасны сами по себе? От его «внезапных» кусков веет мыслью далеко не праздной: если нашей цивилизации суждено исчезнуть – что сохранится? Какое слово? Какая строка? Хлебников знает цену одной-единственной строке, как археолог, ступивший в занесенный песками город и наблюдающий змею, скользящую по камню с единственной уцелевшей надписью: «Нет Бога кроме Бога».
Ах, если бы! Если бы это!
И я свирел в свою свирельИ мир хотел в свою хотель.Мне послушные свивались звездыв плавный кружеток.Я свирел в свою свирель, выполняя мира рок…
Ах, если бы это!
Территория любви
И когда мы увидели даль, из которой они однажды пришли, забрав с собою весь скарб, в том числе и гору (ибо в их представлении вера бессмысленна без почитания гор); в тучах пыли над потными лошадьми и украшенными разноцветными лентами кибитками, орда со всеми своими воинами и женщинами, орущими младенцами, колдунами, роженицами на сносях и пылкими юношами, готовыми к разбою, баранами и ловчими птицами, тяжелыми священными книгами, написанными по-тангутски, бронзовыми статуэтками Будды и масками тысячи других своих бурханов, увенчанными коронами из черепов, с прокопченными кожаными чайниками и тибетскими колоколами с языками из зашитого в кожу песка, с черными священными пилюлями шалир, которые, по словам стариков, в момент смерти помогают душе отделиться от тела, а по словам молодых, только слабят, с дудками, выделанными из берцовых костей девственниц и обрядовыми сосудами, украшенными птичьими перьями; когда мы увидели весь этот невообразимый простор, до самой Великой Китайской стены наполненный трелями птиц, мы поспешно оставили ссоры свои и страхи свои и сделались недвижны и чисты, словно соляные столпы. Травы еще не пожухли. За озером, неправдоподобная голубизна которого была пронизана прожилками солнца и оторочена белой искрящейся каймой, стояли тяжелые тучи; время ненастья набухало в их клублении и свитках молний, похожих на исполинские деревья, а значит – скажи мне, скажи: если мы умрем сейчас, когда синева ливня смажет дальний берег и обратит дороги в густо текущую кровь, – умрем ли мы любимыми? Или нет? Здесь нет ни деревца, ни грота, ни оврага, ни тростникового шалаша, и огненные джинны будут плясать вокруг нас, как сущие дьяволы; так скажи мне, скажи… Или та жизнь, там далеко, где нет ни степи, ни запаха полыни, ни грозы, надвигающейся из пустыни, но зато есть стены и потолок, о, эта жизнь, от которой хочется кричать или пить, что, в сущности, одно и то же, ибо каждый глоток есть проглоченный, умерший крик, – скажи, в той жизни мы оказались столь бездарны, что разучились любить? Ведь мы так давно не признавались в любви друг другу…
Гора Богдо надвигалась на нас, как собор, – тысячью изваяний, тысячью запрокинутых в небо лиц и гримас, искаженных давлением толщ, химерических тварей и продутых в песчанике горл, в которых пробовал голос ветер, хозяин всего этого архитектурного безумия, всех этих карнизов, пилястров, колонн и фризов с темными письменами триасовой эры: Litorinella acuta, например, или Melanopsis marineana, или Crasatella ponderosa, но, в сущности только отдельными буквами или даже осколками букв, ибо время, когда они запечатлелись, было очень давно, это было время бабочек, саламандр и мастодонтов, хотя никого из поименованных существ о ту пору тоже не водилось здесь, ибо тут плескалось море, великое Сарматское море, хотя никаких сарматов, разумеется, вовсе не было, да и истории вообще. Время тогда без спешки было занято наращиванием на земле исполинских осадочных толщ. Нефть выпала в жидкий остаток. Соль – в сухой. И если я проведу тебя сквозь украшающие стены собора травы, непозволительно-торопливо перелистывая страницы ботанического атласа, мимо редчайшего из гербариев, когда-либо созданных природой, к той пещере возле вершины, то, возможно, мы увидим самую фантастическую часть этого многосложного построения – сокрытый оболочкой известняков и плотью глин соляной купол храма. Соль земли. Впрочем, мы рассчитываем чересчур уж на многое. Я готов и к тому, что мы ничего не увидим, кроме темной утробы, в которой рождается ветер, или ржавых ступеней, ведущих в ад, или холодного подземелья, забрызганного пометом летучих мышей, подле которого легко будет ощутить себя чуть испуганным мальчиком, и, обняв тебя, прижав тебя к себе, чтобы укрыть тебя и укрыться тобой, прошептать с нежностью и пылом тех давних лет, когда, помнишь, мы все так нуждались в нежности, истертой потом обо всю эту жизнь: я люблю тебя…
