А у Кати с Полонским не сложилось – оказался бабником, да и Минск встретил ее осуждающе и недобро. Через полгода с Леной на руках она уехала в Армавир, к родне. Устроилась директором магазина и была арестована по обвинению в растрате, когда Лене было семь. Подключился Майстренко, уцелевший в антибериевских чистках, Катю выпустили на поруки артистов местного театра драмы и комедии и понизили до продавщицы, но из Армавира не отпускали, пока не выплатит задолженность.
Катя была кубанских кровей, статная, искристая, порывистая, властная, круглый год переполненная летом. Любовная неудача надломила ее, арест сделал обиженной и мнительной.
Лену в Москву взял отец. Он был мягкий, немного сентиментальный хохол, похожий на пеликана, очень любил обеих дочек.
Лена пришлась мачехе по душе. Три года подряд она прожила в одной комнате со сводной сестрой. Все вместе ездили отдыхать на море. Но Катя отказывалась общаться с Валей до самой смерти: не хотела, и всё тут.
– Что ты с ней дружишь? – говорила мама про мачеху. – Думаешь, она с тобой искренняя? Нужна ты ей… Думаешь, хорошенькое тебе желает? Одно плохое!
– Прям! – отвечала Лена. Она вырастала резкой, насмешливой. – Ты папу бросила, а теперь жалеешь.
– Я-то бросила, а эта объедки сразу подхватила. Я нового себе нашла…
– А замуж так и не вышла.
– Ой, замуж! – У матери прорывался праздничный говор казачки. – Так больно мне оно надобно. Замуж… Главное, чтоб любовь!
Мама Катя умерла внезапно в сорок два года. Кстати, на морском отдыхе – с возлюбленным, молодым рабочим завода “Серп и молот” – от теплового удара.
После седьмого класса Лена пошла в строительный техникум и выучилась на теплотехника. Работала в домоуправлении. Потом устроилась в Минобороны в службу тыла.
Она никогда не называла мачеху мамой, но всегда по имени – Валя. Валентина была ей задушевной подругой. После Лубянки она работала машинисткой в разных учреждениях, а ближе к пенсии, овдовев, – секретаршей в архитектурно-планировочном управлении. Там Валентина Алексеевна познакомила Лену с Виктором. Электронщик, он заходил согласовывать проект уличного экрана, которым занимался от ФИАНа.
О личном Валентина говорила пословицами – то ли народными, то ли выдуманными ею самой:
– Девичьи годочки вянут, как цветочки. Кавалеров много, муж один. Замуж не возьмут, считай, не жила.
Она всю жизнь писала в тетрадках: истории своей жизни, об увлечениях и ухажерах и стихи.
Когда-то я была красива,Неотразим был мой портрет,На шпильках туфельки носила,В поклонниках отбоя нет.
Однажды на день рождения Лены она преподнесла ей длинную поэму, где была вся жизнь падчерицы – рождение, учеба в школе и техникуме, работа, встреча с Брянцевым, рождение Тани, переезд на Сорок третий километр, и даже козу она не забыла.
Состарившись, Валя заинтересовалась сектой, куда ее подбила ходить соседка латышка Августа. На собраниях распевали гимны, а потом угощались творогом и кашей.
И вот – Валентины нет. Нелепо не стало. Сгорела. Сгорели люди в троллейбусах…
Нервные волны ходили под белой шерстью козы. Она нетерпеливо била копытом.
– Сейчас уже! Закончу с тобой! Не борзей… – приговаривала Лена, доцеживая второй сосок.
Тонкая долгая струя цыкала в таз с молоком.
Это Валентина посоветовала Брянцевым дом на Сорок третьем, куда они перебрались из Москвы, с Щукинской. И на козу Валентина их навела. Ее старинные знакомые из Хотькова пожаловались: некуда пристроить маленькую козочку.
Виктор поутру в выходной отправился электричкой в Хотьково, где заплатил какие-то смешные деньги, и вышел с беленьким существом на руках. Он договорился: когда козочка вырастет и даст приплод, привезти сюда козленка. В электричке на них смотрели. Козочка тянула безрогую, с двумя шишечками, головенку к весеннему окну и нежно мекала. Виктор держал ее одновременно невесомо и цепко, как будто она из снега, и либо растает, либо развалится. Она принялась обнюхивать ему лицо, ткнулась в кадык и вдруг зажевала ворот его рубахи. Виктор принес козочку домой, и ее поселили в вольере, который он соорудил на веранде. В вольере постелили стеганое одеяло и кинули старую думку, разве что игрушек недоставало. Козочка, почуяв доброту, всё время только и делала, что звала пронзительно: “А-аа-ась, а-аа-ась!”
– Чего тебе, Ася? – Лена выходила на веранду и вела с козой пространный душевный разговор.
Особенно обрадовалась козочке Таня. На участке у Брянцевых росла небольшая рощица банановых деревьев, оставшихся от прежнего хозяина, дипломата, – тугие и вытянутые стебли с широкими листьями, напоминающими слоновьи уши. Быть может, эти бесплодные в северных краях заросли символизировали мечту советского человека об изобилии бананов. Таня приметила: вкуснее любой травки-муравки для Аси были банановые листья. Девочка мельчила их и совала козе в жадный роток.
Коза подрастала, надо было переселять ее в сарай, но Брянцевы всё тянули, в то время как Ася всё сильнее обвыкала на веранде, вблизи людского тепла. Теперь она легко преодолевала вольер и пользовалась любой возможностью навестить дом – следом за входящим или навстречу выходящему. Наконец она изловчилась входить самостоятельно. Поднявшись на дыбы, ударяла передними копытцами, щелкал замок, дверь продавливалась вперед и со скрипом ползла назад. Первым делом коза вбегала на кухню, воровато шарила по столу, могла схрумкать что-нибудь, затем неслась в гостиную, где прыгала в старое кресло под пыльной накидкой. Если дома был Виктор – козу гнали. Если Лена и Таня – коза могла торчать в кресле часами, смотрела телевизор, поводила ушами, слушала разговоры, изредка мекала. Лена ставила возле кресла таз, и, когда приспичит, коза, соскочив, туда мочилась. И заскакивала обратно в кресло.
Окрепнув, она набиралась наглости и ярости. Всё чаще при приближении гостя вставала в боевую стойку, нагнув голову и круто выпятив рога. Но заключила пакт с кошкой Чачей. Как-то коза нацелила рога на кошку, сидевшую на крыльце, и испытующе зыркнула – кошка бросила умываться и посмотрела внимательно. Протекла трудная минута смешения козьих и кошачьих глаз. С тех пор коза и кошка не обращали друг на друга никакого внимания.
Таня любила Асины молодые рога, гладила и чесала, они напоминали ей изящные древности: сосуды, оружие, музыкальные инструменты. Надо было угомонить животное – Таня без страха хваталась за рога, но коза, напружинившись, всё равно перла вперед или дико мотала головой, пока ее возбуждение не спадало.
Ни с кем так охотно коза не гуляла, как с Таней. Они бегали наперегонки, перекрикивались, Таня представляла козу своим знакомым и ею пугала. Если сказать тревожно: “Чужой!”, коза склоняла голову и выставляла рога.
Случалось, паслись рядом с домом на заброшенной стройке. Когда-то здесь была обычная лужайка, просвет между домами, но к концу Советского Союза на лужайке затеяли строить дом отдыха. Возвели фундамент, свезли бетонные плиты и гору кирпичей, и на этом стройку забросили. Несколько лет плиты и кирпичи валялись неприкаянно, постепенно растаскиваемые, и, по слухам, земля была уже продана начальнице с софринского свечного завода. Ася резво прыгала по развалинам так и не начавшейся стройки. Когда родители тревожились: “Она у тебя ноги не переломает?” – Таня отвечала им убежденно: “Это горная козочка!”
Временами козу отводили на поле возле дальнего леса. По слухам, это огромное поле тоже уже обрекли на продажу и застройку, но в такое как-то никому не верилось. Там Асе надлежало полдня пастись одной, привязанной к столбику. Однако тащить ее туда приходилось волоком. Она нарочно подгибала ноги и, казалось, пускала корни в землю. Обычно тащил ее Виктор. Привязанная, она падала на колени, билась об землю и плакала безутешно. Она плакала полдня и ничего не ела, даже когда жившая у поля старуха Мария Никитична подсовывала ей ворох сена. Как будто ребенок, ненавидящий детский сад и силой туда приведенный.
– В диспансер тебя надоть, вот что. Для психбольных животных, – говорила красноносая Мария Никитична, чьи две коровы безмятежно кормились на том же поле без присмотра и привязи.
Зато когда Таня забирала Асю, коза скакала домой во весь опор – обгоняя велосипед, на котором катила девочка.
Наконец козу переселили с веранды в сарай на огороде. Отделение от дома коза восприняла болезненно. Если она понимала, что дом пуст, в ужасе начинала вопить не переставая. Это был таинственный гортанный вопль оставленности. Соседи грозились ее убить. Со временем коза научилась рогом поднимать щеколду, покидала сарай, взбегала на крыльцо, ломилась в дом.
И вот – у нее началась течка. По скользким россыпям желтой листвы Лена повела Асю в рощу, где жил лесник Сева, имевший обширное хозяйство, включая породистого козла. Козел бегал в загоне, за железной сеткой, чудовищно разросшийся и густо-черный, распаляя себя, как боксер перед турниром. Звали его Сократ. Сева властно потянул Асю за рог и впихнул в загон.
