— Зачем мне все эго?.. — я обреченно дымила сигаретой, понимая, что начинается совсем другая жизнь.
— Телевано был одним из первых интеллектуалов Запада, откликнувшихся на депортацию Солженицына, — не обращая внимания на мою реплику, продолжал Мишин. — Его конек — опека диссидентов-интеллектуалов из социалистического лагеря. На этом тебе и предстоит сыграть...
— Прости, на чем сыграть?
— На этом, — Мишин открыл окно, чтобы немного вытянуло дым от моей «Явы». — И, ради Бога, купи себе в Шереметьево блок приличных сигарет, такое ощущение, что ты куришь марихуану...
— Витяня, скажи, а ты...
— Валентина, дай мне закончить! — Мишин скосил на меня глаз и фыркнул: — Детский сад, ей-богу! Кого за кордон посылают!.. Так вот, перед тем как нам с тобой расстаться, я передам тебе рукопись. Это типичный «самиздат», автор — больной абсолютно на всю голову борец за свободу, но, судя по оценке экспертов, весьма талантлив. Он пришел к тебе в редакцию и попросил опубликовать его роман. Ты отказала. Он настаивал. Тогда ты попросила дать тебе время, чтобы прочесть роман целиком и сделать выводы. Прочла. Осознала, что имеешь дело с потенциальным гением, который, возможно, потрясет мировую литературу. В то же время ты поняла, что ни один здравомыслящий редактор в Союзе эту антисоветчину не пропустит. И тут как раз подоспела командировка в Аргентину. «А что если, — подумала ты, — провезти рукопись через границу и передать ее западным интеллектуалам?» Тем более что ты у нас девушка начитанная, аполитичная, даже восторженная...
— А почему, собственно, я должна передавать рукопись именно этому... колумбийцу? Почему не Беллю, не Маркесу, не Грэму Грину, в конце концов?
— Валентина, чем меньше ты будешь задавать вопросов, тем дольше проживешь... И перестань меня перебивать, я еще не закончил, — он тряхнул своей роскошной, модно постриженной гривой. — Ты провезла эту рукопись через госграницу на свой страх и риск. Конечно, ты боялась, но, во-первых, тобою двигало чувство долга, совесть, а во-вторых, ты здраво рассудила, что как журналистка, ничем себя не запятнавшая перед режимом и облеченная доверием вышестоящих инстанций, вряд ли станешь объектом личного досмотра...
— Я так понимаю, что рукопись я засуну в лифчик?
— Рукопись будет лежать в твоем чемодане вместе с другими бумагами: программой симпозиума, книгами Кортасара, сообщением Института литературы Академии наук СССР, блокнотами, диктофоном и прочей ерундой, — невозмутимо продолжал мой собеседник. — А в лифчик спрячь фотку любимого редактора. Насколько мне известно, только его ты пускаешь в сокровенные глубины своей загадочной души...
Я молча плакала. Ненавижу себя за слабость, за неспособность дать сдачи, за все аморфное и амебообразное, что разлагает душу и превращает тебя в манекен для кружевного белья. Ничего, ничего я не могла с собой поделать и молча плакала,
глотая горькие слезы, перемешанные с французской тушью «Луи-Филипп».
— Возьми, здесь тысяча долларов, — Витяня протянул мне плотный конверт. — Это на так называемые командировочные расходы. Кофе, сигареты, тряпки, в общем, сообразишь... И перестань реветь, дура. Все хорошо, неужели не понимаешь? Ты станешь модной писательницей, тебя будут посылать в заграничные командировки так же часто, как ты посылаешь на три буквы пьяных мужиков в метро. Отоваришься, похорошеешь, займешь место своего непутевого хахаля, который продал тебя с потрохами, с бельем и заколками, будешь сама вызывать его на ковер или в постель. Короче, поймешь истинную прелесть этой долбаной жизни — прелесть независимости и превосходства над тупым быдлом.
— А если Телевано не возьмет рукопись? Если он пошлет меня на эти самые три буквы?
— Не пошлет. Таких, как ты, не посылают. Ты думаешь, тебя выбрали потому, что посылать некого? Ошибаешься, дорогая. Хозяин на тебя ба-а-льшие виды имеет...
— Ваша водка, мадам!
Я взяла из рук ходячего сексуального призыва (на шейке — пестрый платочек, на рукаве — эмблема «Эр Франс») запотевший стакан с толстым дном и заботливо торчащей сбоку долькой лимона. Горький ледяной глоток обжег мне нутро. Водка всегда вызывала у меня тошноту, и, если учесть мое тогдашнее состояние, делать подобный заказ было просто неумно: вокруг сидели степенные джентльмены, спрягавшие ноги на манер Франклина Делано Рузвельта под мохнатые шотландские пледы, холеные дамы с толстыми журналами в руках и спутниками таких же габаритов иод каблуком; все было чинно, пристойно, сугубо по-западному, и блевать в роскошном салоне «боинга» мне, конечно, не стоило бы. А в желудке между тем разрастался бурлящий ком и медленно, словно сонная змея, поднимался к горлу... Ох, много дерьма я наглоталась в последние дни!
— Мадам нехорошо?
Я окунулась в широко распахнутую синеву глаз стюардессы и, поддерживая ее в профессиональном порыве платонической любви ко всем пассажирам «Эр Франс», закивала:
— Да, да, мадемуазель, мне очень плохо, мне так хреново!
— Расслабьтесь, мадам, я сейчас принесу вам подушку. А может, накрыть вас пледом? Вы вся дрожите. Или лучше кофе с аспирином?
Я вяло махнула рукой, купаясь в лучах непривычной заботы.
— Потерпите еще немного, — стюардесса заботливо вынула из моих рук пустой стакан. — Через пятьдесят минут мы приземлимся в Орли. Париж ждет вас, мадам!
«Как же, — зловредно подумала я. — Париж меня ждет. На хрена я этому Парижу сдалась?! Андропов меня ждет да друг Витяня Мишин. С нетерпением... Господи, сдохнуть бы, не приходя в сознание!..»
11 Париж, Ресторан отеля «fuu»
1 декабря 1977 года
Кажется, я задремала. Разбудил меня толчок шасси о бетонную полосу. Я взглянула в иллюминатор, по которому в разные стороны разбегались девичьи слезы дождя. Гигантское здание аэропорта высилось в туманной пелене облаков, как величественный памятник загнивающему капитализму.
Через пять часов мне предстояло лететь дальше, в Буэнос-Айрес, на рейсовом самолете авиакомпании «SAS». Впрочем, и эти несчастные пять часов мне тоже не принадлежали. Некто весьма мудро и предусмотрительно распланировал мое пребывание за рубежами любимой родины. Два часа отводилось на отдых и легкий туалет в отеле «Риц», который располагался в пятнадцати минутах езды от аэропорта, а потом... Потом мне предстояла случайная встреча с одним человеком. Впрочем, это только для него она будет случайной — я-то хорошо знала, кого и почему должна неожиданно встретить в ресторане.
...Я шла по толстому ковролину, мучительно извлекая свои «шпильки» из упругой, вязкой синтетики и бормоча под нос нетленные строки любимой песни детства: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих...» По обе стороны широченного холла, на витринах и прилавках фирменных лавок, декорированных с такой любовью, словно все трудовые коллективы готовились к посещению Брежнева, громоздились совершенно невообразимые роскошества из области промышленных и продовольственных товаров группы «Б» — прямое следствие нещадной эксплуатации трудящихся Франции.
Толкнув вращающуюся зеркальную дверь в ресторан, я взглянула на свои уродливые часы производства Второго МЧЗ, почему-то названные «Заря»: до случайной встречи оставалось еще минут двадцать.
Я подняла голову и нос к носу столкнулась с...
Первая ассоциация была чисто рефлекторной: мне вдруг почудилось, что судьба свела меня с членом Политбюро ЦК КПСС, фотография которого по каким-то загадочным причинам осталась в тайне от советского народа. Внушительных размеров господин в добротно скроенном костюме из темно-серого твида, в невыразимо снежной сорочке, крахмальный воротничок которой был затянут на жилистой шее аккуратным узлом темного, с бордовыми крапинками, галстука... Его особа внушала разом верноподданнические чувства и каверзное желание вывести ее из состояния врожденного равновесия.
— Мадам желает пообедать? — осведомился «член Политбюро» на чистом французском, без малейших признаков днепропетровского «гаканья».
— Да, конечно, — ответила я и покорно поплелась за метрдотелем. Он двигался неторопливо и уверенно, словно ледокол, прокладывая себе путь между айсбергами ослепительно белых, сервированных фарфором и хрусталем столов. Следуя в его кильватере, я напоминала себе утлый катерок затерянного на краю тундры рыбсовхоза, промышляющего мойвой.
С почестями, приличествующими разве что покойной Эдит Пиаф, я была усажена в подставленное кресло, снабжена меню, обдана ароматом хороших духов и интимным голосом проинформирована об имеющемся в наличии спектре вин, названия которых чуть не заставили меня покраснеть от невежества.
Мобилизовав область своих познаний, которую с натяжкой можно назвать гастрономическим интеллектом, я заказала салат из цветной капусты, бифштекс с кровью и черным перцем и бокал божоле.
