Ниагара да не забудет вас!
P.S. …Катит в незабываемь-даль катит воды река Иырбань. Холодно в водах иё, а не всем. Гробы нам – уютные домики. Нечем дышать – нет ни воздуха больше, ни лёгких, ни желания. Зато сталь, тугоплавкая сталь нам по венам теперь. Мы раскрытые, как разрушенные. Так хорошо. А как тибе жить?..
Преиспятие
Литературный перевод Sopor Aeternus & TEOS.
Songs from the inverted womb from Little Seven who died at the age of six.
И я с удивлением заметил, что стал не тем. С одной стороны я уже очень хорошо понимал, что я умер, но с другой стороны казалось, что просто жизнь вокруг изменилась и всё. Просто жёстче все стали и недобрей немного пока незаметно может даже почти. Это я потом только стал замечать уже, когда всё более жёстко и недобрей. И я отчётливо помнил всю свою предыдущую жизнь и никак уже не мог, и не мог, и не мог её достичь. Всё далее и далее оттягивали меня звёзды спинкой к себе, и отлетал в бездны открытого космоса, как в бездны жестокой реальности. «Извините, пожалуйста, а Вы никогда не испытывали на себе мысль о том, что Вы, именно и невозвратно, задержались слегка на земле? Что у ямки Вам выкопанной столь трудолюбиво и единоразрозненно уже копачи поспивались Вас дожидаючи?». Извините за корректность, но мы с этой мыслью неразлучаемо видим сны. В обнимку. За всё. Я зажился на свете со времени первой своей честной мысли о суициде в шесть с чем-то лет. Ага, прилепи цифры к солнышку. И сдаётся мне - нет мысли вещественней моей той, а суицид я всё-таки совершил. А они кричат с тех пор уже двадцать шесть лет в непрерывно электризуемой реанимационной над моим не желающим реанимироваться трупом, и свет электроламп и приборов, и их непрерывный и душераздирающий крик-о-стон бьётся о разлагающуюся мою нервную систему, и я слышу их всё глуше, и глуше, и глуше, и в последнем порыве уже двадцать шесть лет пытаюсь окончательно любыми путями - уйти. Они пугают меня всё более и более изощрёнными, и не совсем медицинскими, инструментами по мою несчастную душу, но я по-прежнему вижу сады, и сады, и сады. И мячики круглые, летящие и катающиеся. И кубики, горкой наваленные в лапах доброго зачем-то и навсегда плюшевого мишутки. Мои пальцы рвутся о приливы воздуха в приступах всё новых и новых гальванизаций, но мне кажется всегда и всегда и всегда – я лечу! И сам Господь рад моему полёту. И ржёт внизу чёртовня. Я превращаю в песок любое самое чистое золото, а меня пытаются убедить в нечеловечески болезненной реанимационной в том, что я самый лучший и самый достойный усилий добрых докторов человек на земле. Меня обучают стрелять, а я попадаю всегда только в любимое ненаглядное мной небо. В меня вливают любовь, нечеловеческую любовь человеческих добрых усилий, а я взвинчиваюсь на белом столе, распластанный, как распятый, и испепеляю болью всё более всё вокруг. Это ничего. И пациентом стерильно-растерзанного дурдома я не забуду о моей единственной жизни, чтоб не потерять которую стоило умереть. Цифра семь острым нержавеющим добрым ножиком надрезала ручеёк моей жизни. Мне нечего бояться – столько лет мне не будет теперь никогда. И я играю теперь с недетским миром операционной в индейцев, цыганчу, да в каза?ков-разбойников и с недетским упорством одолеваю его. « - Дядь, продай саранчу!». « - Не хочу!». От плюша лапки в разны стороны. Разводит дядька лапками и мне смешно очень всегда, даже если хоть я и знаю, что то доктор зашивает меня, а не дядька он никакой. Наплевать мне теперь на их трепанации, протяжённость клинической смерти в двадцать шесть сонных лет и лоботомия-то не возьмёт. У них оборудование через полвека подсядет и тогда я точно от них извернусь и навсегда забуду мою недоступную до боли единственную и очень короткую жизнь, но всегда очень хочется побыстрей и как всегда я лучше попробую ещё раз сейчас. Самоубийство до чего же смешно и растяжимо в руках опытных реаниматоров. Я весь тянусь к солнцу, а они придумывают тень и охладители, и картинками сыплющейся на мои ещё живые глаза сырой мать-земли охладители ограждают мой взгляд от великого солнца. Добрые доктора не хотят, чтоб я умер, и я падаю, и падаю, и падаю, вместо того чтоб лететь. Добрые они не хотят, чтоб я улетел, и режут электроскальпелями остатки нервной системы и крылья. Я уже очень серьёзен, благодаря своему нечеловеческому умению проводить электрический ток сквозь живые ответвления моих нервов, приобретённому в сверкающей музыкой боли реанимационной. Мои пальцы прикосновением испепеляют миры и замирают от холода. Во сне я теряю способность к сопротивлению. В глубоком сне я теряю себя. Жаль только, что я не умею спать. Зато, кажется, теперь я умею жить. Я хожу на двух ногах, придерживаясь взглядом за небо и почти незаметно пошатываясь от невыносимого гнёта почти незамечаемых мной их постоянных электрических ударов в круглосуточной реанимационной. Свет светит ярко и доктора не уйдут от стола. Они лишь сменят достойно друг друга в бесконечии вахт и смен и пытка моя взорвётся всё новым и новым «Вперёд!»
Огнеплавкая лель
Чувство юмора нада нам боль…
А-а, вотыты! Я до тибя растратил почти все потроха… дастучатьца да неба!.. гола ненависть… ток по моим столь тобою люб-б… бимым рукам… во мне холод как от Рихарда Зорге тибе привет… я в топке уже ни хуя ни гар-рь-ю-ууу… Адари жи миня осмыслением!.. Выверек выверек выверек!!! …
Тем утром мне стало совсем хорошо. Я чувствовал жизнь. Жизнь любила меня. А я не сходил больше с ума от этого, был спокоен, принимал как есть вносимое мне тепло и очень любил вечность… Свою ненаглядную вечность…
«…функционирует согласно достататочно обрывочным, заложенным в него инструкциям. Нейроядерные реакции почти полностью заблокированы. Потенциал используется на 0,07 процента от нормы. Не опасен…».
Ты не нужен уже практически никому… улыбался доктор мне, сервируя столик никелированными приборами надёжного и уж знакомого до чёрточек набора «Испытатель». Доктор, добрый доктор, а когда вы меня научите чувству любви? Ничего-ничего… святая инквизиция зато всегда на твоей стороне!.. Тогда отчего же смех царапает уголки ваших губ, доктор?.. Всё готово?.. Сеанс!
«…анс… сеанс… сеанс… секс… полемика с ничего не чувствующим… он похож на зомби?.. как пикантно!.. сок его невкусен, да и сам он умер давно, но так приятно вспомнить… так нежно изъять… так красиво попробовать… всё-таки секс…»
Любовь затравлена собаками мною в дикой охоте моей. С понятием «ручеёк» теперь ассоциируется лишь понятие «вена». И каждую весну ледоход… они вскроются, а нам жить… Пусть ваша священная инквизиция, доктор, испытает меня на точность. Точность моего строения ведь до сих пор приводит в изумление проникающую в меня, совершенную в своих порывах сталь…
Тепло по ладоням моим заставляло думать, а включающася мысль не находила сопротивления и превращалась в мечту. Мечта летела высоко, проницала собой небо и небо обрушивалось на мир моей одиночной камеры.
«Ведь сегодня у нас печальная годовщина и традиционный праздник. Ровно миллион лет как Инженер сошёл с ума. С настойчивостью всемогущего и ничего не понимающего ребёнка он пытается разрушить им созданный наш мир. И хоть достижения нашего юбилея относительно нашего юбиляра бесспорны, до нашего внимания вновь и вновь доводятся сведения о том, что система по-прежнему находится в пограничном состоянии болевого порога. Мы стёрли напрочь в нём память о его возможностях. Мы заградили ближние и дальние подступы к реальным механизмам управления. Мы задействовали системы отвлечения в диапазоне от оживающих в его сознании зеркал до постоянно напоминающих о себе страхов. Но по поступающим сведениям он там же. Он готов выйти из-под контроля в любой момент. Наши силы же как ни велики, но ограничены. Мы на пределе. Он выйдет, рано или поздно. Мы останемся лишь свидетелями того, что сотворит он с нами и с нашим своим миром…»
Я увидел себя почему-то не в палате совсем. Был не день. И не ночь. Вообще словно бы совсем ничего. И сразу всё! Я засмеялся как бог. Мне было так весело и хорошо в этой несуществующей стране. Стране? Странней… Я сидел за приборным столом какого-то непостижимо сложного организма и дёргал за верёвочку…
«Дёрни за верёвочку – дверь и откроется»… «Голова на верёвочке»… «Сколь верёвочке не виться»… Обрывки на потолке моих так и не увенчавшихся успехом раскачивающихся на ветру и крестах самоубийств… Запреты на моё осмысление… Бессмысленность возведённая в ранг единственно всемирной религии.
Рядом были тёмные стены. Ими собственно и ограничивался этот мир странной как сон страны. Поразительно было лишь то, что я ощущал себя в нём реальней любого реального, хоть и почти ничего не понимал в нём… Я понимал лишь, как не понимал нигде и никогда, что это не плод моего больного воображения, не очередная радость или кошмар из недр истощённого в бесплодных поисках мозга, это и радость была и кошмар одновременно. Это был я…
