– А можно на «ты»? – спросил Никифоров.
Поколебавшись, я ответил:
– Можно.
Ведь лучше так, чем полный официоз, как с Перцевым.
– Не подумай худого, у нас нормальные ребята. Умные люди, но без фанаберии. Не обращай внимания на Сашку, он отличник и зануда, готовится стать героем. А в остальном – тоже хороший мужик.
– Да я и не…
– Вот и отлично. Я уж думал, тебя достали его выкрутасы. Напустит тайн…
Мы свернули раз, другой, третий… Меня подавляла чудовищная громада военного подземелья. Вряд ли министерство обороны забыло о нем навсегда. Вопрос времени: или Невидимый Университет успеет добиться своего, или его заметят и вышвырнут отсюда.
До чего здесь тоскливо!
– А куда мы идем?
– На встречу с тремя персонами. Во-первых, с ректором, во-вторых, с первым твоим преподавателям, в-третьих, с личностью, которая тебя официально в нас зачислит.
– Един в трех лицах?
– Угадал. Кстати, мы пришли.
Хотя бы здесь освещение приличное. О, да тут настоящий компьютерный центр! И очень солидной комплектации, насколько я мог судить. Обо всем, прямо связанном с работой, местное начальство позаботилось, как надо.
Ко мне шагнул кривозубый толстяк. Лучше б он не улыбался!
– Новенький?
Никифоров из-за моей спины ответил:
– Михаил Андреевич Денисов, сегодня первый день.
Неожиданно крепкое рукопожатие.
– Очень приятно. Рад, что вы к нам пришли. Добро пожаловать в дружину воинствующих идеалистов.
Теплый человек.
– Моя фамилия Привалов. Виктор Эдуардович. Пятнадцать лет назад я работал здесь официально. В качестве младшего научного сотрудника…
Так я свел тесное знакомство с Невидимым Университетом.
Сон, укрепивший меня в решимости попробовать ремесло диверсанта, дважды приходил после заброски в девятьсот девятнадцатый год. И я радовался ему, словно ребенок. Выходит не обманулся господин хроноинвэйдор, взявшись на рискованное дело: все как будто подтверждалось – я шел в окружении добрых товарищей, с винтовкой на плече, по дорогам, точь-в-точь таким же, как во сне. И были мы Белым Камелотом, а далеко впереди глазами души прозревались купола и стены древних московских обителей. Хотя, конечно, они не очень похожи на европейский замок… но ведь это сон. Лишь одно тревожило меня: маленькая заминка случалась со зрением, как только ангел пролетал чуть пониже и на миг закрывал собой замок вдалеке. На протяжении нескольких мгновений защитники замка выглядели теми же самыми рыцарями, недавно его штурмовавшими, – с орлистыми штандартами и начищенными до блеска шлемами, – вот только кресты на плащах заменяла какая-то восточная вязь; в то же время, горсть бойцов в разномастных мундирах с заплатами пыталась высадить ворота с помощью тарана. Под градом стрел оборванцы падали на землю один за другим, но не оставляли своего дела. Их фигуры я видел особенно отчетливо. Иногда я узнавал в одном из них Алферьева, а в другом Евсеичева… однако сходство тут же пропадало. Не стоило обращать на него внимание, нет, положительно не стоило. На то и сон, чтобы плутать в его несуразице… Картинка осажденного замка быстро заменялась привычной, правильной.
Вот и на этот раз являлся мне ангел белокрылый, прямой длинный меч его разбрасывал язычки пламени, и они, отрываясь от стали, еще несколько мгновений плыли по воздуху, медленно рассеиваясь… Но сейчас не лавровая ветвь была у небесного создания в руке, а венок из лавра. Та же дорога, те же светлые стены, только ангел намного ближе ко мне. Я уже различаю вполне ясно черты его лица: холодный мрамор, совершенство, которого скульпторы достигали только в эпоху Возрождения. Одно только странно: и глаза его белы, и глаза его мраморны, белые зрачки вырезаны на них. Мне становится страшно, улыбка застывает на губах, обратившись в раскрашенный картон. А крылатое существо уже на расстоянии вытянутой руки. Венок… медленно опускается мне на голову. Я поднимаю взгляд. И вдруг лавр обращается в горящие уголья. «Бусы», состоящие из багровых «самоцветов», медленно ложаться мне на лоб и на волосы. Я не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Ослепительная боль обмораживает мне виски. Я закрываю глаза и кричу. Однако секунду спустя страдания мои прерываются. По щекам катятся капельки крови, но более меня не мучают, не пытают…
С тревогою поднимаю я веки. Товарищи мои, корниловцы исчезли. И на дороге передо мной стоят уже два ангела, а не один. Прежний, горделивый и победоносный, по-прежнему вздымает огненный меч, фигура его дышит торжеством, лишь мраморная маска холодна. А другой, столь же прекрасный, с лебедиными крыльями, закрыл руками лицо и плачет. На его голове, а не на моей, лежит раскаленный угольный венец.
Только в тот момент я осознал: это сон заключил меня в к темницу иного пространства, надо уйти отсюда, сейчас же уйти! И просыпаюсь в поту… Рукавом гимнастерки отираю лоб.
Какую истину собирались открыть мне силы сверхъестественные, и кто режиссерствовал в сем жестоком спектакле, я так и не понял. Что за лабиринты показывают тебе в тонких снах и наваждениях! Лучше бы не показывали. Моей простой душе всегда требовалось твердое «да» или твердое «нет». А тут неясные очертания неведомо чего, да еще искаженные маревом.
К чему?
1 октября 1919 года, Орел
3-й Корниловский ударный полк вошел в Орел.
За последний месяц я отмахал столько верст, сколько, по-моему, за год не наматывал в прежней своей жизни. Во мне копилась усталость, и по утрам все время казалось: ни за что не поднимусь… Ан нет, и поднимался, и топал, в кровь сбивая ноги, и бегал, если надо, и в атаку ходил, и даже убил двух человек, от чего маялся несказанно. Алферьев уже не говорил мне с ироническим прищуром:
– Ать-два, Денисов! Не умирай!
Ноги – самое уязвимое место солдата. Вот я сказал: «В кровь». И точно, первое «ранение» поздоровалось со мной на шестой или седьмой день похода, когда обе ступни с интервалом в несколько часов растрескались, кожа разошлась, портянки пропитались алой водицей. В другой жизни я отслужил срочную, а потому знал, как наматывать портянки, чтобы не убить ступни на втором километре. И я наматывал правильно. Только здесь не было километров. Они остались в будущем. Километры для пешехода – это когда их всего два или три. На худой конец, шесть. В армии я один раз бегал шестикилометровку в полной боевой выкладке. «Марш-бросок» – вот как называли офицеры наш недо-марафон по пересеченной местности… А тут, на запыленных лентах глубинной России, километров нет. Тут версты, и их очень много. Хорошо, если двадцать в день. А если тридцать? Или сорок? Ты можешь перематывать грязную вонючую тряпку на ноге хоть по десять раз в сутки, но кровавых мозолей не избегнешь. Когда-нибудь не ты, а твои ноги, помимо воли и желаний ноговладельца, воздвигнут непробиваемую защиту от верстовых бус. Просто все заработанные ими мозоли сольются в одну твердую корку. Ступня задубеет, и при желании ты сможешь расхаживать хоть по битому стеклу, не испытывая боли. Но тогда ты уже не захочешь измышлять новые испытания для драгоценных и возлюбленных ног! Да ни за какие шанежки. Ты будешь холить их и лелеять, поскольку в жизни этой начнешь понимать кое-что. Потерпи, это случится хоть и нескоро, но неизбежно. Если, конечно, тебя не убьют раньше.
Ты только представь себе: грузовые машины, броневики, легковые автомобили по-прежнему будут не для тебя. Даже лошади, и те продолжат с презрением коситься на жалкого пехотинца – а ведь ты и есть жалкий пехотинец, а не кто-нибудь другой. Ты меряешь русские большаки одиннадцатым номером, в то время как все стратегические лукавства продумывают люди, которых тебе не суждено увидеть вживе, быть может, никогда. Но неизбывная боль, допекавшая тебя больше всех мытарств, произошедших от резкой смены образа жизни, от перехода из одной цивилизации в другую, неожиданно отпустит тебя. Отцепится.
Тогда ты почувствуешь себя кровью, медленно текущей по венам страны. Тогда и дороги покажутся милыми подругами, а не злобными стервами…
Сегодня все эти версты меня ничуть не тяготили. Сегодня мне шагалось легко, будто у моих стоптанных сапог выросли ангельские крылья.
Город встречал нас колокольным звоном, священники в лучших ризах, с хоругвями и сверкающими наперсными крестами стояли у входов в храмы и благословляли нас. Толпы горожан, а пуще того горожанок собрались на нашем пути, и чем ближе мы были к центральной площади, тем гуще они становились. Нам кричали какие-то правильные, высокие слова, барышни, краснея, подбегали к офицерам, прикасались к их щекам губами, дарили платки… Люди поосновательнее совали солдатам хлеб, табак, соленую рыбу. Они все были счастливы прибытию наших батальонов и наших знамен, и счастливы были до такой степени, что иногда срывались на реденькое, нестройное «ура!» На площади полковник-корниловец молодецки гарцевал, заставляя серого жеребца выделывать на глазах у восхищенных дам всяческие фокусы. Перед солидным каким-то зданием – наверное, там размещались губернские «присутственные места», а впрочем, не знаю, – разбирали, или, вернее, раздирали на доски трибуну, украшенную красными флагами. Чуть поодаль двое мастеровых дробили большими кузнечными молотами памятник безымянному теперь уж народовольцу (надпись успели сбить), то ли даже, прости Господи, международному марксисту. Выглядели они точь-в-точь как дуэт молотобойцев на плакате, который мы в Понырях реквизировали и пустили на самокрутки. В нижней части плаката огромными буквами было написано: «Освобожденный Труд». Ну точно, все сходится…
