Доктор Метц это прекрасно понимал. Он подозревал, то, что прозвали «испанской болезнью» зачастую путали с чем-то иным, более зловещим и стремительным. Как бы ему не было важно, от чего на самом деле умерла Ида, никто ему этого не скажет и не захочет разобраться. В те дни людей умирало слишком много: от гриппа, неизвестной болезни, пуль, газа или карательных казней. И именно тогда страшная новость пришла с Урала — революционные власти убили царя и его семью — расстреляли в подвале и взрослых и детей. Кажется, только в войну люди звереют от крови настолько, что готовы творить зло не только на передовой. Пройдут ли эти времена, излечатся ли люди от жестокости, когда закончатся все битвы? Излечатся ли они от странной «испанской болезни» и чего-то иного, неназванного? Ведь мор поразил каждого пятого жителя планеты, а скончался от него уже миллион человек — столько не полегло даже на поле боя за всю войну.
Из-за этого Лили всё боялась отойти от постели Сандры, страшась, что той снова может стать плохо, ведь слабость во всем теле долго не проходила.
— Не надо так переживать, — успокаивала её Сандра, — всё хорошо. И мне уже лучше. Ты только не плачь.
— Сашенька, мне было так страшно, — шептала Лили, не выпуская руку сестры из своей. — Я боялась, что ты… что я… что половины меня не станет, а мне придется жить одной и без тебя. Тогда бы я сама была живой лишь наполовину. Я бы стала ходячим мертвецом без тебя.
Как не успокаивала Сандра сестру, сколько не говорила, что худшее миновало, но Лили не могла побороть собственные страхи за сестру и саму себя.
Вскоре из госпиталя Сандру Метц отослали поправлять и восстанавливать утраченные силы домой, где её ждала лишь тётя Гертруда.
А война близилась к своему неумолимому финалу, и у армии больше не было необходимости в мобилизованных докторах и сёстрах. Вскоре и отец с Лили возвратились в Мюнхен. Профессор Метц вернулся к преподаванию в университете, и не прошло и месяца, как в городе объявился и его главный ученик.
— Лили! — со взглядом полным любви Даниэль Гольдхаген метнулся к девушке, завидев её на улице.
— Нет, Даниэль, я Сандра, — смущенно улыбнулась та.
— Правда? А где Лили?
— Дома. Беги скорее, она будет вне себя от счастья.
И молодой человек радостно кинулся к двери парадной.
На душе у Сандры было радостно за сестру и вместе с тем грустно. Никто никогда не смотрел на неё саму такими влюбленными глазами. В тот момент, когда Даниэль назвал её именем сестры, Сандре и вправду захотелось хоть на миг побыть Лили. Но такова участь близнецов — их двое, а Даниэль только один.
По приезду в Мюнхен Даниэль Гольдхаген поспешил продолжить обучение в университете, но категорически отказался возвращаться на медицинский факультет. Фронт изменил его, надломив что-то внутри. Даниэль отказался от былой мечты стать доктором и спасать человеческие жизни. В спасении он преуспел и на передовой, вот только это принесло ему не удовлетворение, а желание никогда больше не видеть окровавленных и сожжённых тел, не слышать предсмертные стоны. Профессор Метц отнесся с пониманием к решению Даниэля поменять медицинский факультет на биологический. В конце концов, ему было чему научить и биолога.
Даниэль вернулся в Мюнхен не один, а с псом-санитаром по кличке Дирк, с которым служил в санитарной бригаде последние полгода. Дирк оказался на редкость толковым псом. Когда противник открывал плотный огонь, и никто из санитаров не мог подобраться к раненным, Дирк по-пластунски полз к позиции и безошибочно находил живых. Даже если боец лежал без сознания, пёс принимался облизывать его, пока тот не приходил в себя. Только тогда Дирк подставлял раненому солдату свой бок с прикрепленной к нему сумкой, чтобы тот вынул бинты и перевязал себя. Когда бои затихали и санитары добирались к передовой, пёс помогал искать живых, расталкивая их и облизывая, и не обращал никакого внимания на павших.
За время службы Даниэль успел привязаться к Дирку, ведь тот стал для него не только помощником, но и другом, что всегда преданно смотрел ему в глаза. Во время одного из боев пёс убежал с сумкой к передовой, но обратно так и не вернулся. Позже Даниэль нашёл его раненым и тихо поскуливающим — Дирку оторвало заднюю лапу и распороло брюхо.
Даниэль Гольдхаген рассорился с госпитальным начальством, но принёс Дирка в операционную и как смог, остановил кровотечение и зашил раны. Кто-то смотрел на Даниэля как на дурака, а кто-то понимающе кивал головой и приговаривал что-то о том, как из-за людских страстей приходится страдать ни в чём не повинным и доверчивым животным.
Раны Дирка зажили, но к службе санитарного пса он больше не годился. Даниэль с радостью согласился забрать пса себе, когда ему это предложили. Уж очень он не хотел расставаться с теперь уже трёхногим другом.
Пока люди возвращались от неоконченной войны к прежней жизни, события в стране нарастали со скоростью снежного кома. Предчувствия профессора Метца оправдались — настали новые времена, времена чудес, где всё искажалось как в кривом зеркале. Сквозь обыденную реальность уже стали проступать очертания нового мира, где стало возможным многое.
7 ноября, в первую годовщину большевистского переворота в России, Мюнхен охватили демонстрации против правящей династии Виттельсбахов в целом и короля Людвига III в частности. Виттельсбахи спешно сбежали из Мюнхена, прекрасно помня, как революционеры предпочитают поступать с королями и императорами, и на утро следующего дня Бавария проснулась независимой республикой.
Новоиспеченный премьер-министр Баварии Курт Айзнер клял Берлин во всех бедах, свалившихся на Баварию, и попытался заключить с Антантой свой, отдельный от Германии мир.
А в это время в Берлине новоиспеченный канцлер Макс Баденский заснул на двое суток и проспал выход союзников Германии из войны. И начало революции тоже. Кто-то говорил, что всему виной было снотворное, а может и простуда. Но кто-то считал, что никакого крепкого сна не было вовсе, а имперский канцлер просто предал национальные интересы, которые в силу должности обязан был защищать.
А в Киле вспыхнул мятеж революционных матросов. Проснувшийся канцлер тут же позвонил в ставку и предложил императору отречься от престола. Как это всё напомнило март 1917 года в России: всё те же бунтующие матросы, всё та же революция, всё тот же отъезд императора из столицы в ставку, всё то же отречение. Но теперь было известно, к чему привела покорность русского царя. Кровавые конец — все о нём помнили.
Макс Баденский объявил об отречение Вильгельма II от престола 9 ноября, но лишь через три недели император и вправду отрекся и покинул страну. Через два дня социал-демократы поспешили объявить Германию республикой, а марксисты из «Союза Спартака» и вовсе потребовали «всю власть Советам».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
