Цезония. Иди ко мне. Приляг рядом. Все хорошо. Все молчит.
Калигула. Все? Нет, Цезония, не все! Разве ты не слышишь звон железа? (Прислушивается. ) Эти тысячи едва уловимых звуков, которые выдают ненависть, подстерегающую нас.
Неопределенный шум.
Цезония. Никто не осмелится…
Калигула. Отчего же? Ты забыла глупость.
Цезония. Глупость не убивает. Она порождает мудрость.
Калигула. Она беспощадна, Цезония. Она беспощадна, если ее оскорбить. О, меня убьют не те, у которых я казнил сыновей и отцов. Эти меня поняли. Они со мной. У них тот же привкус во рту. Но другие! Те, кого я высмеивал, над кем издевался – я беззащитен перед их тщеславием.
Цезония (горячо). Мы тебя защитим! Еще много тех, кто тебя любит!
Калигула. Их все меньше и меньше. Я сделал для этого все возможное. И потом, будем справедливы, против меня не только глупость. Против меня еще отвага и верность тех, кто хочет быть счастливым.
Цезония (так же). Нет, они не убьют тебя! Боги истребят их раньше, чем они до тебя дотронутся!
Калигула. Боги! Их нет, моя милая! (Садится. ) И откуда такая забота! Мы об этом не договаривались.
Цезония (встает, ходит по сцене). Неужели не достаточно видеть, как ты каждый день убиваешь других, чтобы понять, что и тебя убьют? Неужели не достаточно каждую ночь принимать тебя, жестокого и истерзанного, и чувствовать исходящий от тебя запах убийства, когда ты на меня ложишься? И видеть, как с каждым днем в тебе остается все меньше человеческого? (Поворачивается к нему. ) Я знаю, я стара и скоро буду совсем некрасивой. Но забота о тебе настолько заняла мою душу, что мне уже все равно, любишь ты меня или нет. Я хочу одного: видеть тебя исцеленным. Тебя. Совсем еще ребенка. Вся жизнь перед тобой. Неужели ты думаешь, существует что-то важнее жизни?
Калигула (поднимается и смотрит на нее). Ты давно со мною.
Цезония. Да, уже давно. Ты ведь позволишь мне остаться?
Калигула. Не знаю. Я знаю только, почему ты здесь. Ты здесь ради этих ночей, когда наслаждение остро и безрадостно, и ради всего того, что ты обо мне знаешь.
Обнимает ее, одной рукой чуть запрокинув ей голову.
Мне двадцать девять лет. Это немного. Но в этот час, когда моя жизнь кажется мне такой долгой, такой законченной и свершившейся, и переполненной всем тем, что остается после мертвых, ты одна еще со мной. И я не могу побороть в себе какой-то постыдной нежности к той старой женщине, которой ты скоро станешь.
Цезония. Скажи, что ты хочешь, чтобы я была с тобой!
Калигула. Не знаю. Одно мне понятно – и это ужасней всего: эта постыдная нежность – единственное чистое чувство, которым меня наградила жизнь.
Цезония вырывается из его рук. Калигула ее преследует. Она поворачивается к нему спиной, и он обнимает ее.
Может быть, будет лучше, если последний свидетель исчезнет…
Цезония. Теперь это не имеет значения. Я счастлива, Кай! Но почему же нельзя разделить это счастье с тобой?
Калигула. Кто тебе сказал, что я несчастлив?
Цезония. Счастье великодушно. Оно не живет разрушением.
Калигула. В таком случае, бывает два счастья. Я выбрал счастье убийц. Ибо я счастлив. Было время, когда мне казалось, что я достиг предела страданий. Но нет: можно идти еще дальше. И в конце пути тебя ждет великолепное, бесплодное счастье. Посмотри на меня. (Она поворачивается к нему. ) Я смеюсь, Цезония, когда думаю, что в течение всех этих лет целый Рим избегал произносить имя Друзиллы. Рим заблуждался: я понял тогда, что одной любви мне недостаточно. И это я понимаю и теперь, глядя на тебя. Любить – это значит согласиться стареть с любимым. Я на такую любовь не способен. Если бы Друзилла состарилась, это было бы много хуже, чем теперь, когда она умерла. Думают, что человек страдает от того, что любимое им существо однажды умирает. Но истинное страдание намного ничтожней: больно замечать, что больше не страдаешь. Даже страдание лишено смысла.
Ты видишь, мне нет оправданий. Ни тени любви, ни горечи отчаяния. У меня нет алиби. Но сегодня я еще свободней, чем тогда. Я свободен от воспоминаний и иллюзий. (Истерически смеется. ) Я знаю, ничто не длится. Знать это! Нас двое или трое в истории, сумевших выдержать эксперимент и достичь сумасшедшего счастья! Цезония! ты до конца досмотрела эту очень забавную трагедию. Настало время, чтобы занавес для тебя опустился.
Он подходит к ней сзади и берет руками за горло.
Цезония (в ужасе). Так эта страшная свобода и есть счастье?
Калигула (понемногу сжимая ей горло). Поверь, это так, Цезония. Не будь ее, я был бы сейчас самодовольным ничтожеством. Благодаря ей я обрел ясный и твердый взгляд пророка и отшельника! (Все больше возбуждаясь, душит Цезонию. Она не сопротивляется, чуть раскинув руки. Он шепчет ей в ухо. ) Я живу, я убиваю, я пользуюсь властью разрушителя, рядом с которой власть создателя кажется лишь жалким кривлянием! Это счастье, счастье, да, это счастье! Это невыносимое освобождение, это всеобщая ненависть, презрение и кровь вокруг меня, это одиночество человека, вся жизнь которого – у него перед глазами. Это радость безнаказанного убийцы, это неумолимая логика, которая дробит человеческие жизни (смеется), которая уничтожит тебя, Цезония! И я обрету наконец вечное одиночество, которого так хочу!
Цезония (слабо сопротивляясь). Кай!
Калигула (приходя в неистовство). Не надо, не надо нежностей! Нужно кончить это, время не ждет. Да, милая Цезония, время не ждет.
Цезония хрипит. Калигула тащит ее и бросает на кровать. Глядя на нее блуждающим взглядом, хрипло:
И ты, ты тоже была виновна. Но убийство не решает ничего.
Сцена четырнадцатая
Калигула отворачивается. Во взгляде его безумие. Он подходит к зеркалу.
Калигула. Калигула! И ты, ты тоже виновен! Но кто осмелится осудить меня в этом мире, где нет судьи? где все виновны? (Голосом, полным отчаяния, приближаясь к зеркалу. ) Ты видишь, Геликон не пришел! У меня не будет луны. Но как горько понимать, что это мой долг: идти до конца, пока не убьют. Ибо я боюсь смерти. Звон оружия! Это невинность готовит себе триумф. Если б я был на их месте! Мне страшно! И как противно, после того как столько лет презирал других, находить ту же трусость в себе. Но это ничего не значит. Рано или поздно страху тоже приходит конец. И я обрету эту огромную пустоту, которая навсегда успокоит мне сердце.
Отходит, снова возвращается к зеркалу. Кажется более спокойным. Опять начинает говорить – сосредоточенно, тихим голосом:
Все кажется таким сложным… на самом деле все очень просто. Если бы у меня была луна, если бы одной любви было достаточно, все стало бы другим. Но что утолит эту жажду? Какое сердце, какой бог сравнится глубиной с озером? (Падая на колени, рыдая. ) Ни в том ни в этом мире нет того, что мне нужно. Но я знаю, и ты это знаешь (рыдая, протягивает руки к зеркалу), мне хватило бы невозможного! Невозможное! я искал его у границ мирозданья, у крайних пределов своей души. Я протягивал руки! (Кричит. ) Я протягиваю руки! Но нахожу только тебя! Ты передо мной! Всегда ты! Я тебя ненавижу! Я шел не тем путем. Я ничего не достиг. Это не та свобода! Геликон! Геликон! Ничего. Опять ничего. О, как мучительна ночь! Геликон не придет. Мы останемся виновны навеки. Эта ночь мучительна, как человеческое страдание.
За кулисами слышится шепот и звон оружия.
Геликон (внезапно появляясь в глубине сцены). Спасайся, Кай, Спасайся!
Невидимая рука закалывает Геликона. Калигула поднимается, берет в руки низкую скамью и, тяжело дыша, подходит к зеркалу. Глядит на себя, потом, сильно размахнувшись одновременно со своим отражением, бросает скамью в стекло, крича:
Калигула. В историю, Калигула, в историю!
Зеркало разбивается. И в тот же миг во все двери входят вооруженные заговорщики. Калигула глядит им в глаза, безумно смеясь. Старый патриций бьет его ножом в спину. Керея – в лицо. Смех Калигулы переходит в прерывистый хрип. Все бьют. Калигула, хрипя и смеясь, кричит:
Калигула. Я еще жив!
Занавес
