Никогда в жизни я не ездил так быстро и, наверное, уж никогда не буду мчать по земле с такой лихостью. Да не то щемит сердце, что не помчу — помчать-то и ныне еще стремительней можно, — невозвратимо другое: уж никогда больше не выпадет мне пережить с такой пронизывающей взахлеб душу радостью это чувство полета...
А назавтра я и полдня не выдержал — где там гостить по нескольку дней! — подрался за старым амбаром с мальчишками, обзывавшими меня «чужаком». Изрядно помятый, пустился в бессильной обиде бегом по дороге — обратно, в свою деревню. Благо все мое было при мне: в гости отправился босым, пиджака у меня тоже не водилось.
Домой, скорей домой! Ко всему привычному, родному, своему — маме и бабушке, старой избе и летней юрте, к ласковой собачке Майнок. К сверстникам и дружкам из нашего аила — с ними если поссоришься, так вскоре забудешь обиды и на мировую пойдешь. А горы и у нас не хуже...
Смотрю — мать моего боле, рано постаревшая тетушка, из дому, что ли, увидела меня? — спешит ко мне.
— Стой, малыш, погоди, милый! — кричит она. — Ягненочек ты мой, остановись, пойдем со мной, я тебе землянику со сметаной приготовила...
— Не хочу! — обиженно выкрикиваю и прибавляю ходу.
— Ну куда же ты бежишь? Дом твой далеко-далеко за перевалом, — отставая и задыхаясь на ходу, уговаривает она меня. — Ты такой маленький, а лес там, на перевале, большой, дикий! Медведи там и волки бродят, и лесные духи...
— И пусть, — сопел я непримиримо, хотя скорости поубавил.
— Остановись, пожалей меня, старую, — задыхаясь, взмолилась она, устало сбиваясь на шаг. — Ох и достанется мне от бабушки твоей: один раз, скажет, доверила внука, а ты уберечь не сумела, обласкать..; Ай, нехорошо-то как, стыдно мне будет, пожалей меня, сыночек!
Просящий тон, жалобные слова ее совсем было сломили мое упорство, но только я хотел остановиться, вдруг из бокового проулка, грохоча железными бочками с въедливыми запахами бензина и солярки, рысью вымахнули на дорогу две упряжки.
Вот так встреча! Да это же тетя Варя с тетей Клавой! Я даже задохнулся от прилива нежданной радости.
...Каждую неделю, зимой и летом, осенью и весной, приезжали они в наш аил на склад за горючим. Ни буран, ни ливень, никакие стихийные бедствия, казалось, не в силах были отменить их приезд. В каждой упряжке по две лошади, на каждой телеге по две бочки — днищами друг к другу. Тетя Варя и тетя Клава всегда у нас на ночевку останавливаются.
Как зайдут в избу всегда улыбчивые возчицы, так и наполнится она острыми запахами бензина, солярки, железа. Звонкоголосые женщины шутят, угощают домашними лепешками, пирогами. Одно плохо было: не знал я их языка. Но вкус пирога, тепло улыбки, ласку женских рук легко понять и без слов...
Помню, как-то летом они наварили у нас во дворе целый казан ухи из хариусов. Смеются, рассказывают вперебой: «Спустились мы с горы в долину, подъезжаем к речке лошадей напоить, смотрим — рыбища косяком прет! Мы скорей рубашки скинули, вокруг ни души нет, никто нас, растелешенных, не увидит, — концы рубах позавязали да в воду. С грехом пополам и наловили на казанок!»
Вот с ними-то, без грамматики и зубрежки, я и осваивал азы русского языка. Длинными зимними вечерами — «за один такой, — смеялась тетя Клава, — пешком до Москвы дойти можно» — коротая время у печки, рассказывали они разомлевшими от тепла голосами то занимательные истории из собственной жизни, то сказки. Тетя Варя — постарше, посолидней, ей уж за сорок перемахнуло, любила больше о жизни поговорить. Тетя Клава — на десяток лет моложе — то смешливая, то задумчивая, всякие сказки знала про тайны и волшебство...
Мне нравились их добрые глаза и ласковая речь. И хотя русские слова я знал наперечет, многое из сказанного ими легко угадывал, сердцем чувствуя его добрый смысл. И все больше тянуло меня узнать получше язык этих славных женщин. Покажу на огонь и скажу той, что сейчас рядом: «от», а она в ответ коснется малты и скажет: «топор». Так и учимся друг у друга.
А тут они проехали мимо на подводах, даже не обратив на меня внимания — не ожидали, видно, встретить так далеко от дома, а ребятни-то мало ли бегает по деревне? Лошади шли легкой рысью, и мне пришлось припустить изо всех силенок, чтобы догнать их. Наконец уже за аилом я нагнал заднюю телегу.
— Ты откуда взялся? — Брови тети Клавы вскинулись недоуменно, когда она увидела меня ползущим на четвереньках вдоль грязных бочек. Она подвинулась, освобождая место рядом с собой на старой фуфайке...
Как радовался я, когда мы въехали поздним вечером на наш двор! Словно уезжал на целую вечность.
Прошло месяца четыре, и горючее с нашего склада повезли на специально оборудованной новенькой автомашине. И не стало в нашем доме вечеров со сказками...
Где вы сейчас, милые тетя Варя и тетя Клава? Только вспомню о вас и будто слышу тихие голоса ваши у жарко натопленной печки. Постарели вы, верно, за эти годы. Может, и не сразу признаю вас при встрече. Да и вы меня едва ли угадаете с первого взгляда.
А жизнь словно убыстряла свой бег. Я окончил школу в аиле. Поехал учиться в город, потом отслужил в армии. За все это время с моим боле не встречался. И все же не забывал его словно простуженного голоса, носа с горбинкой и теплого взгляда. И конфет в кульке — одну из самых больших радостей той суровой послевоенной поры.
Когда я вернулся из армии, мой боле изредка наведывался к нам. Бабушка наша умерла. Почту Яшайма не возил, женился, имел детей, обзавелся хозяйством. Словом, жил как рачительный семьянин и работник.
Пригласил я его на мою свадьбу. Всю ночь он наравне с нами, молодыми, пел и плясал, а под утро насмешил всех рассказом о собственной свадьбе. «Вот так же гуляли мы тогда, а где-то часу в четвертом ночи спустился я в подпол, огурчиков малосольных достать да грибков. И что-то долго завозился там, пока со спичками искал, где что хранится, да накладывал в посуду, — неторопливо рассказывал он, сидя на крыльце, куда все вышли на свежий утренний воздух. — И никак, понимаешь, не могу вылезти: там, наверху, видно, забыли, что я в подполе — смотрю, крышка закрыта и так лихо отплясывают, только треск идет! Пытался раза два поднять крышку, тут же сверху кто-нибудь и притопывал по ней. Кричать? Да кто же услышит, когда там дым коромыслом? Пол ходуном ходит. Торкнулся я еще, нет, вижу — бесполезно. Ладно, думаю, посижу пережду, а как угомонятся немного, так я и выйду. Присел на ступеньку лесенки, да и не заметил, как уснул», — заключил он под смех окружающих.
Потом пришла грустная весть: не стало моего боле. Умер он от фронтовой раны, открылась она, когда Яшайма сено в зарод сметывал. Сильный был человек, едва не полкопны поднимал на вилах, на рану скидки не делал, забывался в азарте.
Всю жизнь человек работал, трудился в поте лица. Воевал, землю свою защищая. И снова на этой земле работал — умело, сноровисто, с душой. И вот ушел из жизни. А дела его, дети его живут. Память о нем осталась, благодарная память о добрых делах. Узнал я о них уже после смерти Яшаймы, от его жены.
Когда он вернулся из госпиталя домой, — время было нелегкое, послевоенное. Много тогда появилось матерей-одиночек с так называемыми «незаконнорожденными» детьми. В деревнях у нас именовали тех мальцов суразами. Ребенка надо зарегистрировать в сельсовете. Тогда молодая мать сможет получить помощь от государства. Но при оформлении в документ нужно вписать имя отца, А как его назовешь, если отец тот или уехал куда-нибудь подальше, или живет тут же, в аиле, только со своей законной супругой и законными детьми. И стыдно, и горько, да и позора не оберешься... А еще незадача: как добраться с ребенком на руках до сельсовета, ведь он в другом селе, где взять лошадь, как отпроситься в колхозе с работы?
Вот от всей этой беды и хлопот, с нею связанных, и спешит заплаканная девчонка-мама к моему боле. Знает, слышала — не одну уж такую выручал, может, и ей не откажет.
— Пожалуйста, Яшайма, помоги записать моего в сельсовете, а?.. — молвит, едва слышно, опуская голову и краснея.
— М-мм... да сколько же можно? — разводит тот руками.
— Корова отелится, тажаур араки принесу, — почти шепчет смущенная просительница.
— Что мне, в араке-то купаться, что ли? — удивляется он, словно размышляя сам с собой, потом, вскинув голову, спрашивает: — Ты лучше скажи — кого отцом назовем?
— Запиши на себя, а, Яшайма? — полуспрашивает, полуумоляет она.
— Ну, раз так, тогда — другое дело. Сразу и надо было говорить. А то «тажаур араки, тажаур араки»... Пойду за лошадью.
Так и появилось в нашем краю на свет целое племя юных яшаймовичей и яшаймовен. Из соседних колхозов даже ехали к нему, прослышали, видно, что мужик он добрый, безотказный.
«И что за петух такой шустрый выискался?!» — заволновались было в аймачном загсе. Дело, однако, объяснилось довольно просто. Пришлось махнуть на чудака рукой. Да и что с ним поделаешь, когда все вроде по закону? Пускай чудит, смотришь, хоть немного облегчит жизнь неудачливым мамам...
