Но ведь наука есть нововведение, а военное искусство восходит к седой древности, идет от Ахилла, если не от Каина.
И я нисколько себе не противоречу, говоря, что современные французы любят все новое так же, как их предки. Я слишком люблю французов, и любим ими, чтобы льстить им и не высказывать свои мысли вполне. Франция, несомненно, стоит во главе латинской расы, но она больше, пожалуй, предпочитает мелкие новости крупным нововведениям. Она всегда любила бурные революции больше их полезного результата: великая религиозная реформа – протестантизм задел ее только краем; великая конституционная реформа укоренилась в ней только два с половиной века спустя после Англии.
Бальзак писал: «Во Франции временное становится вечным, хотя французов и подозревают в любви к переменам»[67].
Для того, чтобы быть принятой французами, новость должна принадлежать к числу тех, которые не нарушают их обычаев. Недаром они изобрели слово «рутина».
Французы охотно меняют костюмы, министров, внешнюю форму правления, но в душе всегда остаются верными древним друидическим и империалистским тенденциям. Не так давно еще в Вандее, в Бретани командовал священник. В разгар республики французы дрались за Папу. Обладая Фурье и Прудоном, а что еще важнее – всеобщей подачей голосов, они до сих пор не имеют закона, дающего удовлетворение справедливым требованиям бедных и рабочих людей.
Правда, что они создали Жакерию и 1789 год, но это были минутные вспышки, вслед за которыми они падали еще ниже. В самом деле, несколько веков спустя после Жакерии мы видим, что те же самые крестьяне, которые ее проделали, целуют лошадь курьера, привезшего добрые вести о здоровье короля (Мишле), и какого короля! – Людовика XV, которого скорее можно было назвать палачом, чем устроителем своего государства. Прогнав столько королей и императоров, они чуть было не попали под власть кукольного цезаря в лице генерала Буланже.
Помимо этого многие частные факты, рисующие их характер, доказывают, насколько они в душе консервативны. Вот хоть бы, например, уважение, которым пользуются в высших классах народа академики; или страсть к генеральским титулам и орденам. Почти в такой же степени, как у итальянцев!
«Франция академична», – пишет Гонкур в «Manette Salomon».
Саре рассказывает, что во время осады Парижа, когда в продажу было пущено мясо животных из Ботанического сада, то его покупали только образованные люди, а простой народ скорее готов был уморить себя голодом, чем дотронуться до этого мяса.
Известно, с каким упрямством французы под разными предлогами противятся реформе орфографии, которая есть не что иное, как остаток древнего произношения.
Недавно один инженер из Бордо писал мне, что, изобретя аппарат, очень удобный для выгрузки товаров с кораблей на набережную, он встретил оппозицию со стороны именно тех разгрузчиков, которые прежде всех получили бы выгоды от его изобретения.
Парижский медицинский факультет не только противился употреблению рвотного камня, вакцины, эфира и антисептического метода, но даже преследовал врачей, которые вместо традиционного мула употребляли лошадей для разъездов по больным[68].
Не в ученой ли Германии вошел в моду антисемитизм? А Россия не превратила ли его в закон Империи?
Не сохраняется ли в некоторых местах Сицилии древний обычай бальзамирования и раскрашивания трупов, бывший в употреблении у египтян (Pitré).
Недавний процесс, разыгравшийся в Турине, показал, что не только простой народ, но и многие из лиц, принадлежащих к образованным классам, охотнее лечатся у знахарей, напоминающих средневековых колдунов, чем у настоящих врачей.
Все это доказывает, что филонеизм есть скорее исключение, чем правило.
Мне говорят, что всегдашнее стремление народов к переселению должно служить доказательством их любви к перемене; но прежде чем утверждать это, следовало бы изучить причины, побуждающие людей переселяться. Цена сельскохозяйственного труда с каждым годом падает, а между тем крестьяне не уходят от земли, которую страшно любят и которая их больше связывает, чем феодальные законы (Золя). Только тогда, когда начинают развиваться эпидемии, порожденные хлебом плохого качества, вроде пеллагры и акродинии, например, только тогда, когда голод и болезни губят их тысячами, крестьяне начинают думать о переселении. Да и затем, в течение долгих лет, они не перестают вспоминать о своей родине, которая дала им только болезни и страдания.
Бедные эмигранты из Тревизо говорили мне: «Нам оставалось только умирать: жизнь на родине стала совершенно невозможной, и только поэтому мы решились эмигрировать».
Что касается вторжения варваров, то его только по неведению можно считать внезапным движением, почти беспричинным капризом масс. Все давно уже допускают (даже Тацит – Annal. Кн. II, 62), что это движение было очень медленным и началось еще за три века до Р. Х., так что вторжение кимвров, шедшее из Ютландии, было только одним из его эпизодов. Переход через Балтийское море не представлял никаких затруднений. У жителей побережья судов было достаточно, а от Карлсруны до ближайших портов России и Померании не более тридцати четырех лье.
Германцы, будучи более охотниками, чем земледельцами, естественно, должны были беспрестанно менять свое местожительство. Известно в самом деле с какой быстротой истощается дичь; а это истощение заставляет людей, живущих охотою, постоянно переходить с места и притом громадные расстояния. Поэтому эмиграция в данном случае есть результат закона инерции, так как народы не сумели заменить подвижную и неудобную форму существования другою, более устойчивой. Городов у них не было, а были подвижные лагери вроде тех, которые и теперь устраиваются американскими дикарями. Подобно всем кочующим охотничьим племенам, германцы при первом проблеске возможности завоевать себе новые территории в более теплом климате, бросали свои леса и поднимались вместе с женами и детьми. Долгое время все усилия их оставались тщетными, потому что до эпохи Марка Аврелия они, подобно дикарям Америки, были разделены на сорок отдельных маленьких племен, рассеянных по обширной территории и враждующих между собою. Не будучи знакомы с употреблением кирас, едва привыкшие пользоваться железом, не имея кавалерии и не зная тактики римских легионов, они были не в состоянии бороться с ними (Cpolla).
Несмотря на это, однако же, племена германцев, свевов и готов, оттесненные от итальянской почвы, оседали на почве Галлии. Цезарь («De bello Gallico») говорит о свевах, как о самых опасных из встреченных им врагов, и сообщает, что германцы постоянно проникают в Галлию.
Медленное продвижение народов тянулось долго, так как мы видим, что и после Августа римляне встречают разные народы в одних и тех же местах, как утверждает Procope и многие другие.
Когда Рим времен падения начал пополнять свою армию германцами и перестал тщательно охранять границы от прихода не только отдельных семей, но целых племен германских, то он оказался безоружным против врага, поселившегося в его собственном доме, овладевшего его оружием, познакомившегося с его тактикой и слабостями. Уже при Тиберии всеми было признано, что главную силу римского войска составляют вспомогательные отряды, состоящие из иноземцев (Nihil validum in exercitu nisi quod externum). Сначала их было немного, но затем, когда римские граждане стали избегать военной службы, а сенаторам, при Галлиене, было запрещено командовать армией, то число их сравнялось с числом легионеров и даже превзошло последнее.
Ко всем этим главным причинам эмиграции присоединяются второстепенные.
Гиббон говорит: «Когда настал жестокий голод, то германцам оставалось только послать треть или четверть своих молодых людей искать счастья в других местах».
По словам Павла Диакона, эмиграция обусловливалась несоответствием между количеством населения и средствами к существованию. Не будучи земледельцами, германцы не были привязаны к земле; достаточно было чумы или голода, победы или поражения, прорицания оракула или красноречия вождей для того, чтобы заставить их идти в теплые страны, на юг (Гиббон). А климат Германии был тогда, по-видимому, холоднее, чем теперь.
Гуннов погнала к Западу необходимость бежать от гнета победоносных врагов; арабов двинул на Византию и Персию религиозный фанатизм; а кимвров и тевтонов бросил на Галлию и Италию религиозный террор[69].
Часто, между прочим, к переселению понуждала страсть к вину и спиртным напиткам. Согласно одному преданию, отвергаемому, однако же, некоторыми историками, лангобарды спустились в Италию лишь после того, как воины Нарсеса принесли домой итальянские фрукты, соблазнившие их вкус.
Всего этого совершенно достаточно для того, чтобы объяснить себе медленное движение народов Севера к Югу, впоследствии победившее законы инерции и ставшее неудержимым.
