Первая стройка, затеянная Петром, вскоре захлебнулась и утонула в бескрайних топях и зыбучих песках, начинавшихся к югу от города. Вторую стройку остановила война с Германией, третью - смерть Сталина, хотя именно с третьей попытки удалось осушить часть болот и построить самый глубокий в мире канал, в стенах которого - двенадцать метров гидротехнического цемента марки 1000 - навсегда упокоились шестнадцать тысяч заключенных, чьи локти, пятки и затылки случайно обнаруживались при шлифовке бетонных поверхностей. Тогда же каналоармейцы выстроили Правый город - аккуратно расставленные двухэтажные бараки из кирпича и бревен (а позднее, уже при Хрущеве, за Правым городом вырос Лысый поселок - такие же бараки, но из железобетонных плит и с палисадниками). Весной 1953 года замерли, как по команде, хотя отчетливого приказа и не было, паровозы и пароходы, грузовики и деррики, бетономешалки и компрессоры. В один день угасло возведение памятника Генералиссимусу, подножием которому служила безымянная гора - усилиями каменотесов она была превращена в правильную четырехстороннюю пирамиду, иссеченную с каждой стороны десятью тысячами ступеней, с плоской вершиной, где успели установить лишь левый сапог вождя - тридцать пять метров высотой - да подвесить на крюке крана кисть правой руки, указывавшей направление грядущих походов за счастьем. И еще много лет огромная лапа с металлическим визгом раскачивалась на ветру, омываемая вялокипящими серыми облаками, пугая птиц и не давая заснуть старикам, иногда собиравшимся на верхней галерее поглазеть на чернеющую на фоне закатного неба пятерню, которая медленно вращалась на тросе над сапогом, получившим прозвище Галоша, и вызывала судорожные приступы мучительно-болезненного скрипа у решетчатой стрелы подъемного крана, забытого на вершине безымянной горы, - пока все это однажды не обрушилось...
На дне недостроенного канала образовались болота, в которых боялись отражаться даже перелетные птицы; двенадцатиметровой толщины стены, не выдержав утомительного натиска древесных корней, треснули и стали осыпаться; железнодорожная линия, выстроенная специально для подвоза грузов и продовольственного снабжения каналоармейцев, почти на всем своем протяжении погрузилась в вечную зыбь зябкой почвы, заросшей вскоре колючим проволочным кустарником и черной ольхой; грунтовые аэродромы раскопали под картошку; в зараставшем кувшинками и тиной затоне вода превратилась в густой кроваво-ржавый суп с затонувшими колесными пароходами, катерами и баржами...
Когда стало ясно, что стройка больше не возобновится, тысячи людей вольняшки и бывшие зэки - покинули городок, но многие и остались. Большинство подалось на строительство великой железной дороги в Китай (вскоре, впрочем, тоже заглохшее), остальные рассосались по лесопилкам, табачным мельницам и кирпичным заводикам, устроились в чахнущем пароходстве, в пекарнях и на скотобойнях, а кое-кто подался на южные нефтяные прииски или на север, где мыли золото и добывали бедное серебро. Чиновники, инженеры, рабочие, учителя и врачи, спивающиеся капитаны и матросы, зэки и надзиратели, мышиной стати шулера и ебяжьей стати проститутки, самогонщики и торговцы опиумом, лунатики и лилипуты, железнодорожники и скорняки, выделывавшие из шкур бродячих собак роскошные собольи шубы, - люд этот - русские и китайцы, немцы и евреи, литовцы и ойшоны, поляки и татары - подобно песку или траве, заполонил залы, камеры, комнаты и чуланы Города Палачей, развесил на галереях, колокольнях и башнях пеленки и портянки, пропитал запахами кошачьей мочи, скипидара, жареной рыбы и черного табака сырой воздух, занял дворы и гулкую пустоту бастионов свинарниками и курятниками, застучал доминошными костяшками, швейными машинками, сапожными молотками, заорал детскими и бабьими голосами, петухами, собаками и алкоголиками. Но вскоре и они стали мало-помалу покидать город в поисках лучшей жизни. Постепенно город почти обезлюдел и выглядел заброшенным приютом для сумасшедших, стариков и сопливых детей.
Причудливо петлявшую широкую реку Ердань при строительстве великого пути то ли в Сибирь, то ли в Индию кое-где укротили шлюзами, плотинами и прямыми, как выстрел, каналами, в результате чего Лотов холм, на котором дом на дом, стена на стену, крыша на крышу - громоздился Город Палачей, превратился в остров, чем и довершилось его отчуждение от городка, расползшегося ветвистыми песчаными улицами и бревенчатыми домишками по всхолмленной равнине, покрытой чахлыми рощицами, которые уныло тянулись на север и на восток, где, по словам спивавшихся отставных капитанов и железнодорожников, они впадали в настоящие непроходимые леса, изобиловавшие зверем, птицей и беглыми каторжниками, которые плутали в умопомрачительных пустынях тайги со времен Ивана Грозного и Петра Великого.
Стоявший некогда на этом месте заброшенный монастырек служил местом глухой ссылки и заточения для опасных государственных преступников, а с середины ХIХ века - каторжной тюрьмой, которую в 1906 году попытались взять приступом отряды бродячих повстанцев, вдохновленных революцией в Москве. Затея эта, однако, провалилась. Стражники и заключенные, вооруженные винтовками, самодельными пиками и просто дубьем, отбили все штурмы и выдержали длительную осаду, питаясь истощенными крысами и умирая от цинги и огнестрельных ран. Прибывшая наконец подмога, избив и разогнав бунтарей, обнаружила в тюрьме пятерых изможденных стражников и каторжников, еле державшихся на ногах и неотличимых друг от друга ни зверским обличьем, ни окровавленными лохмотьями. Офицер правительственных войск был потрясен тем, что заключенные заодно со стражниками сражались против мятежников, и даже не удержался от неуставных слез умиления, - на что раненый начальник тюрьмы глубокомысленно заметил: "Свободу защищают не до последнего стражника, но до последнего каторжника".
Об одном он жалел (но знала об этом только его дочь Гавана) - что не успел завершить строительство Города Палачей, Великой башни, и сейчас тем, кто смотрел на Лотов холм из-за реки, казалось, что перед ними гравюра Брейгеля, который, похоже, нарочно запечатлел стройку в разгаре, а не довел ее до конца.
"Все люди на земле имели один язык и одинаковые слова. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар долину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а асфальт вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню высотою до небес; и сделаем себе имя, чтобы мы не рассеялись по лицу всей земли. И сказал Яхве: вот один народ, и один у всех язык; это первое, что начали они делать, и не отстанут они от того, что надумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так, чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Яхве оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, и оттуда рассеял их Яхве по всей земле".
Может, так и должно было случиться? Может, и не суждено было ему завершить строительство башни? Может, недаром посмеивалась Гавана над деревенскими представлениями отца об истинном Граде как месте, которое можно охватить одним взглядом с высокой башни? "Да они ведь и сами не знали, что строили, - говорила она. - То ли город, то ли башню".
И все-таки ему было жаль, что не удалось довести дело до конца. А теперь ясно, что это и невозможно, и никому не нужно.
Выходит, пора. Остались руины и имя. Довольно и этого.
Никто не знал, что Великий Бох провел всю ночь на верху Голубиной башни, но уже наутро все знали, что он собрался умирать. Сам. Как только.
А ведь еще живы были люди, которые помнили, пусть смутно и чаще со слов других людей, о его первой любви и возвращении Великого Боха в Город Палачей вскоре после Первой мировой войны. Во всяком случае, Жуков по прозвищу Жук клялся, что и сейчас может перечислить фильмы, которые смотрел гимназист Бох, и указать кресла в завешанном паутиной кинотеатрике, а тогда - среди пылающего алого бархата и золота кресел, где он впервые пожал руку и поцеловал госпожу Змойро.
Яркая полноватая южанка, госпожа Змойро в широкополой белой шляпе с зеленым бантом на тулье взирала на пыльные улицы и площади городка с равнодушием профессиональной беженки. С первого же взгляда на африканских женщин она поняла, что шлюхи здесь воспринимаются как ударения в односложных словах. Она восседала на хорошо постриженном кулане, которого вел под уздцы ее муж - тощий господин Попов. Невзирая на жару он был в долгополом черном макинтоше, черной визитке и черной шляпе, скрывавшей его блестящие черные глаза. За ними следовал целый караван - лошади, ослы, носильщики - с поклажей: громадные кожаные чемоданы, перевязанные змеиными шкурами; восковая статуя Ивана Грозного, убивающего своего воскового сына Ивана; дощатые ящики с химическим стеклом; оплетенные бутыли с химикатами; связки книг, головокружительный запах которых сводил с ума девушек, наблюдавших за процессией из-за ставен...
