Великого Боха вскоре выпустили из лагеря. Он называл себя человеком из третьего списка: в лагерном делопроизводстве список номер три расстрелянные, убитые при попытке к бегству, умершие от истощения. Он выжил и чудом (как считали многие) оказался на свободе. Он ходил по городку в своем прежнем сером балахоне до пят, обшитом крошечными колокольчиками, и при каждом его шаге колокольчики издавали сухой звонкий всплеск. Он ни к кому не приставал, а его - сторонились. Может быть, из-за собак. Они-то остались при нем. Да и выходил он чаще всего поздно вечером или даже по ночам. Он не вмешивался в дела, держался подальше ото всех.
Но однажды он выступил публично. И выступил-то - в защиту дьявола. Сатаны. Поздно вечером рыбаки вытащили из реки что-то непомерно большое. Просто огромное. И живое: оно стонало, а то рычало... и билось, но несильно... Его притащили на площадь. Люди были убеждены в том, что они поймали именно самого сатану. Что ж, это ведь были те же самые люди, которые говорят "колидор", плюют через левое плечо и стучат по деревянному.
Он лежал, опутанный сетью с ног до головы (если у него были ноги и голова), и не мог убежать. Он лежал и ждал своей участи. Мужчины принесли ружья и топоры на длинных рукоятях. А еще бензин, чтобы сжечь останки дьявола. И никто, конечно, не ожидал появления в этой толпе Боха.
Это было так неожиданно, что кто-то из соседей сбегал за стулом для него, и Бох не глядя сел на стул и стал говорить - медленно, тихо и устало. Но его все до единого слышали. Он сказал: "Конечно же, вы имеете полное право убить дьявола. Более того, это ваш долг. Вас много... сколько? Ну, наверное, сотни три, а то и четыре наберется... Много народу. Именно не людей, а народу. И все готовы на убийство нечисти. Вы имеете на это право, - повторил он. - Но при одном условии: если вы все до последнего уверены в том, что это именно дьявол, а не какое-нибудь речное чудо-юдо или и вовсе лесной зверь, случайно попавший в сети. Каждый должен сказать себе: да, я верю, это сатана. Именно этот, что под сетью. Я нисколько в этом не сомневаюсь. И поэтому готов обрушить на него свое оружие. Если же хоть один человек не может себе этого сказать, - остановитесь. Ибо уже через минуту после убийства этого существа вы проклянете час и день своего рождения. И все соседи станут не просто соседями и людьми, но свидетелями убийства. Соучастниками. - Он помолчал. - Дьявол существует лишь в том мире, в котором жив Бог. Я не хочу сомневаться в вашей вере, но ведь среди вас есть люди, которые попросту не верят в Бога. Ходят они в церковь или нет неважно. Я не об этом, я только о том, что среди нас есть люди, которые не верят в Бога. И они тоже готовы убить дьявола? Но Божий мир немыслим без дьявола, как добро - без зла. Я говорю: Бог есть. И я отказываюсь участвовать в убийстве этого существа, какой бы природы оно ни было. И только этот мой отказ и впредь позволит мне утверждать, что Бог есть, а Божий мир прекрасен и добро существует".
Он встал, люди раздались, и Бох в окружении своих псов-невидимок ушел. Люди долго стояли и молчали. Потом начали расходиться. Несколько человек оттащили сеть в реку и надрезали ее так, чтобы зверь мог выбраться на волю.
Разошлись все.
На площади остался только стул. Его так и не стали убирать. А прохожие и бродячие псы шарахались от него, словно он излучал опасную энергию. Ему были нипочем зимние морозы и осенние дожди, а ударившая однажды в него молния не оставила на стуле и следа. Он и сейчас стоит на площади неподалеку от памятника, и любой может пойти туда и посмотреть на него, чтобы убедиться в существовании добра.
Летом старика Боха иногда встречали в ивняке за водопадом, где жила одноногая цыганка Гиза Дизель, которая говаривала, что знает всех мужчин как свои шесть пальцев и поэтому испытывает к ним жалость, но не может понять только Великого Боха и не знает, стоит ли он жалости либо же он не заслуживает даже этого.
Это была сухонькая и стройная женщина, разгуливавшая у реки голышом и загоревшая дочерна. На спине у нее была татуировка такой сложной вязи и так плохо различимая на темной коже, что только после смерти доктор Жерех смог прочитать: "Когда я буду умирать, а умирать я точно буду, ты загляни мне под кровать и сдай порожнюю посуду". Из-под шапки иссиня-черных волос она могла часами смотреть на реку, и глаза ее становились то черными, то серыми, а то и голубыми. Никто не помнил, где она потеряла ногу. Питалась она чем придется, часто - объедками из африканской столовой, а от паровозной водки даже не хмелела. Если ее кормили в африканском ресторане, она быстро все съедала и залпом выпивала два-три стакана кипящего чая, пугая буфетчицу. "А зачем человеку желудок? - смеялась Гиза. - Чтобы чаем жопу не обжигать".
Иногда он ночевал у нее, прислушиваясь к несмолкающему звуку наверное, ветер шумел камышом.
На дождь похожий лепет в вышине,
Такой дремотный, сладкий - и бесстрастный
К тому, что там и что так страшно мне...
Незадолго до похода к Четверяго он в последний раз побывал у нее, но не сразу завел разговор о возможном уходе из жизни.
- Никакая жизнь не проходит напрасно, даже если она прошла зря, сказал он, вытягиваясь на подстилке из тростника. - Но жаль, как жаль, что я ни одного дела не довел до конца. Неужели это судьба? Ты веришь в судьбу?
Гиза промолчала: она знала, что он не сближался ни со своими женами, ни с их детьми. Она знала, что он страдал, утратив волшебную красавицу Змойро, и часто по ночам приходил на могилу первой жены, где просиживал иногда до рассвета, замерзающими губами повторяя слово за словом из обрывка ее дневника.
- Мои брабантские предки - среди них были художники и палачи принадлежали к секте умбристов. "Умбра" по-латыни - тень. Они считали, что Иисус воскрес и вознесся, но не являлся потом ученикам ни по пути в Эммаус, ни где бы то ни было еще, ибо это было бы слишком по-человечески. На самом деле он остался на небесах, чтобы по-настоящему испытать веру учеников и последователей, предав их одиночеству, сомнениям и искушениям Церковью, этим обществом по совместному преодолению страха. Случилось именно так, как и предупреждал Матфей: "Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: "я Христос", и многих прельстят... Итак, если скажут вам: "вот, Он в пустыне", - не выходите; "вот, Он в потаенных комнатах", - не верьте; ибо, как молния исходит от востока и бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого; ибо, где будет труп, там соберутся орлы". Поэтому умбристы утверждали стойкость, терпение и абсолютное неверие в саму возможность воздания человеку при жизни его, на что намекает Церковь, считающая себя рачительной хозяйкой, набившей закрома Иисусом и решающей, кому и почем Его отпустить. На самом же деле мы одни и одиноки, и нам решать, верить в Иисуса Христа или нет. Девиз сектантов - "Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду".
- Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду, - повторил он. - Почему любимые женщины пахнут леденцами?
Гиза Дизель не стала ничего говорить, но уже поняла, что этот мужчина заслуживает жалости не меньше других.
- Когда-то здесь жили лилипуты, - продолжал Великий Бох. - Ну, их было совсем немного, потомки каких-то рабов, что ли, или просто слуги. Все они принадлежали к одному индийскому племени, а командовала ими у нас такая красивая старуха по имени Ли Кали. Она-то и рассказала, что когда-то зеркала служили ее лилипутскому племени чем-то вроде оружия. Ну, там, в Индии, в Азии. Сызмальства мальчиков и девочек учили, едва их отражение появлялось в зеркале, так быстро бросаться наземь, чтобы образ не поспел за человеком и остался в стекле. Тогда жрецы секты магическими заклинаниями оживляли этот образ и наделяли его любыми качествами и свойствами, которые были просто не под силу нормальному, обычному человеку, пусть даже и лилипуту. "Зеркальные люди" с огромной скоростью перемещались в пространстве, были нечувствительны к боли и могли проникать всюду, как свет, воздух или вода, не опасаясь гнева людей и богов. Лишенные имени и души, они становились идеальными убийцами, ворами, гонцами, шпионами; их подписи на бумаге стоили не больше, чем отблеск лунного света. Им ничего не стоило задушить ребенка в колыбели, заразить чумой целую страну или провести триста лет в одной позе, огранивая и шлифуя совершеннейшие алмазы и изумруды. Они были неуловимы, потому что их тенями были живые люди, продолжавшие жить в своей деревне, пока смерть не приходила за ними (а старели они очень быстро) или они не погибали по решению жрецов, если те решали прекратить существование "зеркального человека". Говорят, что в детстве у меня в комнате висело такое зеркало. Не помню. А вот сейчас я начинаю думать...
