отрезал я и встал, направившись к выходу, при этом громко проговорил. — Светлана Валерьевна, мы выйдем подышим.
Юрченко обеспокоенно глянул на комнату, откуда доносились приглушенные женские голоса.
— Ты идешь? — махнул я ему. — Или без курева останешься.
Тот, уже изрядно захмелев на старые дрожжи, немного раздобрел, а мысль о халявном куреве сделала свое дело. Он неловко переступил через порог:
— Иду, начальник.
Мы вышли во двор. Я похлопал себя по карманам и недоуменно проговорил:
— Черт! Сигареты в кабинете оставил.
— Ну ты растяпа, начальник, — пробубнил Юрченко и хотел тут же зайти обратно в дом.
Но я преградил ему путь:
— Пусть женщины посекретничают. Подыши воздухом.
— Э… Пропусти! — Юрченко попытался меня отодвинуть.
Я схватил его за правую кисть и вывернул рычагом наружу. Тот охнул и присел на колени:
— Пусти, начальник! Больно!
Я ослабил хватку. Детина высвободился и бросился на меня, пытаясь зарядить в глаз кулаком. Я полушагом ушел в сторону и толкнул его обеими руками. Тот с грохотом впечатался в дверь.
Развернулся и кинулся на меня снова. Я отступил, подождал, пока туша почти поравняется со мной, снова ушел в сторону, поставив подножку.
Леня кубарем скатился с крыльца, сломав еще одну доску. Кухонный боец громко матюгался и проклинал меня последними словами.
Из-за забора высунулись любопытные соседи. Отлично. Вот и свидетели есть.
— Обратите внимание, граждане, — махнул я рукой пожилой паре, что глазела на нас с изумлением. — Гражданин Юрченко, будучи в нетрезвом состоянии, напал на сотрудника милиции при исполнении.
Соседи, почувствовав, что пахнет жаренным (видно, тоже побаивались Юрченко), мигом скрылись за досками забора.
Но мне их кратковременного присутствия было вполне достаточно. Главное, чтобы Юрченко проникся ситуацией. А он, как бы громко ни пыхтел, мои слова отлично расслышал.
Я придавил коленом его к земле, завернул руки за спину и застегнул на запястьях наручники.
— За что? — вопил тот. — В собственном доме менты крутят!
— Было бы за что, вообще пристрелил бы, — процедил я. — А так посидишь сутки в обезьяннике. Для профилактики, так сказать.
— Не имеете право! — он вдруг снова стал называть меня на «вы». — Я буду жаловаться в прокуратуру!
— Могу адрес подсказать, — хмыкнул я. — И телефон.
Я выволок его на улицу и посадил в машину. Лишившись родных стен, да в оковах, Юрченко вдруг присмирел. Сопел, вздыхал и бубнил под нос что-то про беспредел милиции.
Честно сказать, он меня здорово раздражал. Сам напросился. Увезу в отдел. Там сдам участковым, те мигом нарисуют какой-нибудь левый протокольчик, например, за нахождение в пьяном виде в общественном месте.
Чую, что-то Леня недоговаривает. Надо будет с ним в «казематах» более детально поработать. Но это утром.
Минут через двадцать вышла Света. Лицо озабоченное, морщит лоб.
Мы отошли в сторонку:
— Чем обрадуешь?
— Антонина боится мужа, — ответила она.
— Это и без психологии ясно, — улыбнулся я.
— Я так и не смогла ее разговорить. Но она переживает по поводу сына. Это ее прямо гложет. И видно, что винит в чем-то мужа…
— А вот это уже интересно. Что еще рассказывала?
— Что Юрченко частенько ее покалачивает. Заявление, конечно, она на него наотрез отказалась писать, но обмолвилась, что раньше сын за нее заступался. А теперь некому. Даже расплакалась.
— Хм-м… Сколько Вадиму было? Пятнадцать? И как он с таким боровом справлялся?
— Похоже, что никак. Тоже получал от отца.
— Ясненько. Щас этого ублюдка отвезем в милицию. Там с ним побеседуем. Есть у меня мыслишка. Ты в театральном кружке когда-нибудь занималась?
* * *
На утро следующего дня я распорядился, чтобы Юрченко привели в комнату для разбора. Мрачный кабинет без окон при «обезъяннике» — то, что нужно.
Я входил не спеша. Заодно удостоверился, что вчерашнюю спесь с задержанного как рукой сняло. Трезвый и подавленный, он смотрел на меня исподлобья, ерзая на приваренной к полу скамье, перебирая «мазутными» пальцами (вчера его дактилоскопировали, а такая краска плохо отмывается). Я с деловым видом разложил на железном, выкрашенном в цвет синюшных стен столе, бумажки и сочувственно кивнул задержанному.
— Плохи твои дела. Леонид, очень плохи… Но — сам виноват.
Ничего больше не добавив, я стал заполнять бланк протокола, вписывая туда всякую белиберду, типа «мама мыла раму» и «идет бычок, качается».
— Я ничего не сделал, — испуганно таращился на меня Юрченко.
В ответ я лишь многозначительно хмыкнул и сочувствующе закивал:
— Ну-ну… Все так поначалу говорят.
— Бл*ть! Начальник! Вот те крест! Я ничего не сделал!
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Света, она незаметно мне подмигнула и серьезным голосом проговорила:
— Андрей Григорьевич, Антонина Юрченко повторила свои показания под протокол, готова сотрудничать со следствием...
— Хорошо, — кивнул я.
Леня что-то прошипел. Почти про себя, но я явственно расслышал «сука».
Света с укоризной посмотрела на задержанного и покачала головой:
— Как же так вы могли, гражданин Юрченко. Как же так?
Тот ударил себя кулаком в грудь и замотал головой, дескать, не виноват я. Кажется, дар речи его временно покинул.
Света скрылась, а я продолжал корябать в протоколе что-то из Маяковского. Через некоторое время в кабинете нарисовался уже Погодин:
— Андрей Григорьевич, санкцию на обыск получили, вы скоро освободитесь?
— Скоро, — кивнул я.
— А это и есть тот самый? — Погодин многозначительно уставился на Леню.
— Собственной персоной, — ответил я.
— Вот гад… — прошипел Погодин и скрылся.
Никто из нас не прерывал тишины, я только ручкой скрипел. Спустя время постучался Катков:
— Андрей Григорьевич, я проверил. Пальчики оставлены гражданином Юрченко Леонидом Сергеевичем, 1940-го года рождения, три следа обнаружены на…
— Постой, Алексей, — я многозначительно кивнул на задержанного.
— А… Кхм. Это, выходит, он и есть?
Вместо ответа я махнул рукой, дескать, скройся, не до тебя. Катков изобразил виноватый вид и закрыл за собой дверь.
Через пару минут, соблюдая ритм всей нашей пьесы, появилась другая массовка в виде помощника дежурного и какого-то сержанта:
— Андрей Григорьевич, — доложил помдеж. — Камер одиночных нет, придется Юрченко в общую сажать.
— Сажайте, — пожал я плечами, не отрывая взгляда от бумаг.
— Ну как же?.. — помдеж перешел на шёпот, как будто сидевший тут же страдалец мог его не услышать. — А
