Он знал, какая его ожидает участь, так как, понимая по-французски, слышал приказ, касавшийся пленных.
Разговаривая со мной, он вдруг остановился и замер, тупо глядя перед собой. Я спросил его, в чем дело, но он не ответил. Затем он тяжело вздохнул и снова заплакал со словами, что ищет место, где стоял его дом, и что он должен быть там – он узнал уцелевшую большую печь. Я должен здесь особо отметить, что мы прекрасно, до мелочей могли рассмотреть все вокруг, чётко и ясно, как при дневном свете, и не только сам город, но и дальше.
В эту минуту голова колонны, которая шла отдельно от польских улан, остановилась, не зная, куда повернуть, так как узкая улица была полностью блокирована. Я воспользовался этой остановкой, чтобы дать возможность этому несчастному человеку попытаться выяснить, есть ли тела его жены и сына в развалинах его дома, и предложил сопровождать его. Мы пришли на то место, где стоял дом, и сначала не увидели ничего, что подтвердило бы его подозрения. Я начал утешать его, уверяя, что без сомнения, его родные спаслись, но у входа в подвал, я увидел нечто чёрное, бесформенное и скрюченное. Я осмотрел это и понял, что это мёртвое тело, но мужчина это, или женщина, непонятно. Вдруг швейцарец, который подошёл за мной, страшно вскрикнул и упал. С помощью солдата я помог ему встать, но едва придя в себя, он в отчаянии бросился на развалины своего дома, звал своего сына и, наконец, кинулся в подвал, где, как мне показалось, он снова упал.
Идти за ним мне не хотелось, я вернулся к колонне, печально размышляя о том, что только что видел. Один из моих друзей спросил меня, что я сделал с человеком, который говорил по-французски, и я рассказал ему об этой трагической сцене. Поскольку мы все ещё стояли, я попросил своего друга пойти со мной. Мы пошли к двери подвала и услышали стон. Мой товарищ предложил спуститься вниз и помочь ему, но, зная, что вынести швейцарца из подвала означало обречь на верную смерть, ведь все арестованные должны были быть расстреляны, я сказал, что было бы весьма неразумно идти в такое место без света.
К счастью раздалась команда: «К оружию!» Мы ждали, пока колонна начнёт движение, и готовились следовать за ней, как вдруг позади себя услышали чьи-то шаги. Я обернулся, и удивился, увидев бедного швейцарца, бледного как привидение, держащего в руках кучу разных мехов, наверное, чтобы прикрыть тела своих жены и сына. Он нашёл своего сына в подвале мёртвым, но не обгоревшим, а тело у двери принадлежало его жене. Я посоветовал ему вернуться в подвал и спрятаться до нашего ухода, чтобы он мог исполнить свой последний долг. Я не знаю, понял ли он меня, но мы оставили его.
Добрались мы до Кремля в пять часов утра и всех пленных заключили в надёжное место, но предварительно я позаботился отделить обоих портных, отца с сыном, с особым расчётом, как видно будет дальше. Они оказались очень полезны нам за всё время нашего пребывания в Москве.
20-го сентября пожар немного ослабел. Губернатор города, маршал Мортье и генерал Мийо, комендант – оба активно занялись организацией полиции. Её сформировали из итальянцев, немцев, французов и тех жителей Москвы, которые уклонились от строгого приказа Ростопчина покинуть город и прятались.
Около полудня я смотрел из окна нашей квартиры и видел расстрел осуждённого. Он отказался встать на колени и встретил свою смерть мужественно, ударив себя в грудь, казалось, бросая вызов палачам. Спустя несколько часов и наших арестованных постигла та же участь.
Для меня день прошёл достаточно спокойно, но в семь часов адъютант-майор Делэтр приказал мне отправиться под арест за то, что я позволил сбежать троим заключённым. Во всяком случае, так он сказал. Я пытался оправдаться, но пошёл к указанному месту – там были и другие унтер-офицеры. Я думаю, что моя совесть совершенно чиста, потому что спас жизнь этих людей, будучи совершенно уверен в их невиновности.
Комната, в которой я находился, выходила в длинную, узкую галерею, ведущую в другое крыло здания.
Часть этого крыла сильно пострадала от пожара, там никто не жил, а уцелевшая часть все ещё не была исследована. Мне, естественно, стало любопытно, и от нечего делать я пошёл в конец галереи. Мне показалось, что я услышал шум из закрытой комнаты. Прислушавшись, я уловил звуки речи на незнакомом языке. Я постучал в дверь, но никто не ответил, и воцарилась тишина. Затем, заглянув в замочную скважину, я увидел человека, лежащего на диване и двух стоящих рядом женщин, которые, казалось, умоляли его помолчать. Я знал несколько слов по-польски, ведь он похож на русский, так что я снова постучал и попросил воды. Ответа не последовало, но после повторной попытки, подкреплённой сильным ударом ноги, они подошли и открыли её. Я вошёл, а женщины убежали в другую комнату, смежную с этой. Я закрыл дверь, человек на диване лежал неподвижно. Я сразу узнал в нем преступника низшего типа – грязный, с бородой и в сапогах. На нем был овчинный тулуп и кожаный пояс, кроме того, ещё пика, два факела и два пистолета на поясе. Их я забрал сразу, а потом одним из факелов ударил его и заставил открыть глаза. Увидев меня, он вскочил и попытался напасть на меня, но упал. Я навёл на разбойника пистолет, но он только тупо смотрел на меня и, предприняв ещё одну попытку подняться, снова упал. Через некоторое время ему всё-таки удалось встать на ноги. Видя, насколько он пьян, я взял его за руку, и повёл из комнаты в конец галереи. Дойдя до ступеней ведущей вниз лестницы, я толкнул его: он скатился, как бочка, и врезался в стену рядом с дверью караульного помещения. Выскочившие оттуда солдаты втащили его в каморку, предназначенную для заточения всех подобных ему личностей, и больше я о нём не слышал.
Затем я вернулся в комнату, где нашёл этого человека и запер за собой дверь. Убедившись, что в комнате больше никого нет, я открыл вторую дверь и на диване увидел двух сидящих дульсиней. Они совершенно не удивились, увидев меня, и заговорили сразу, но я не понимал ни слова. Я попытался спросить их, если у них что-нибудь поесть – они поняли меня, и дали огурец, луковицу, большой кусок солёной рыбы, немного пива, но хлеба у них не было. Потом та женщина, что помоложе, принесла мне бутылку чего-то такого, что она называла «kosalki» – когда я попробовал, стало ясно, что это была обычная можжевёловая водка. Менее чем за полчаса мы опустошили бутылку, обе мои москвички в отношении выпивки оказались намного сильней меня.
Я ещё немного побыл с этими двумя сёстрами, как выяснилось из разговора, а затем вернулся к себе. Там меня уже довольно долго ждал один из унтер-офицеров моей роты. Я рассказал ему о своих приключениях, и он пришёл в восторг, поскольку никак не мог найти кого-нибудь, кто бы мог стирать одежду. Я думаю, ему показалось весьма лестным, что две московские дамы будут стирать и чинить одежду французских солдат. Мы ждали до десяти часов вечера, когда все заснут (мы хотели сохранить наш секрет), а потом я, унтер– офицер и сержант-майор отправились за нашими красавицами. Сначала сестры не понимали, куда их ведут, но, увидев, что я тоже иду, охотно пошли за нами. Мы выделили им небольшую комнату и снабдили всем тем, что смогли найти – самым красивым и изящным из того, что благородные московские дамы не смогли унести. И хотя наши дамы, обычные горожанки, теперь стали похожи на знатных дворянок, им пришлось теперь стирать и чинить нашу одежду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
