«Они» – супротивники пишут, а мы не читаем. Потому что они «не наши», в другом лагере, за крепостной стеною. («Они» – либералы, чужебесы, западники, русофилы, антисемиты, красно-коричневые, русофобы, иудеи, «толстопятая деревня» без Бога в душе и т.д.) Это клеймо каторжанца, опечатанного, зачурованного, отверженного, изгнанного «из своих». «Не наш!» И никаких объяснений. Совестливый из другого лагеря при встрече ино и опустит глаза, чтобы случайно не обронить жалостливое, приветное слово; вдруг услышат свои и устроят выволочку. Он, может, и прочитал твою книгу, но не откроет рта, промолчит, чтобы не выдать своего мнения и случайно не войти в дружественную спайку.
Для литературы это беда, это проказа, это хуже чумы и холеры. И не надо никаких новых «литерных» вагонов с коньяками, ибо туда заскочат и займут все места самые ушлые.
Либеральные журналы («Новый мир», «Дружба народов», «Знамя» и т.д.) варятся на своей кухне, в ней спёртый запах – но свой; застарелая грязь – но своя; вязкие, как вата, пустые разговоры – но в междусобойчике; там ткётся паутина серости и тоски, в которой сдохнет даже ретивая осенняя муха. А им – привычно, не надо прятать в себе дурное, таиться, притворяться, лгать. Можно устраивать тараканьи бега, в которых выиграет, конечно же, «прусак». Он мелок, желтушен, но отчаянный кусака и африканского великана, страшного на вид, сгрудившись в стаю, обглодает в секунду…
Но ведь и «почвенники», сбившись в ватагу, подпали под гипноз либерала и скопировали себе на вооружение ту же методу: загораживаются крепостными стенами от всего нового, варят втихомолку смолу в котлах и, скрежеща зубами, вопят: «Не наш! Бей его, лупи, поливай кипятком и варом, забрасывай каменьем!» Лишь Бондаренко по любовной душе своей всю эту расхристанную литературную публику пытается усадить за общий стол и пустить по кругу братину. Ну и что? Иной изопьёт, а другой, будто ненароком, плюнет, такой нахал, и даже не утрётся. Слишком глубоко, оказывается, сидит в нашей пашенке крот и вытачивает общие национальные корешки. И литератор, костеря родову свою, родимую землю, незаметно каменеет душою, забывает о своей русскости и одним глазом начинает косить на Париж, другим – на Израиль. А наш Володя, несмотря на зрелый возраст свой, плачучи, недоумевает, готовый возопить в пространство: «Брат-цы! Меня-то за что хаете?! Я вас всех уважаю и даже люблю, а вы меня пинком под подушки!»
Да, дорогой мой Бондаренко, утешаю друга, потому они и под подушки тебя, и под микитки, что ты хочешь залучить к себе, а их душа упрямо направлена на отлучение, на побег, на самохвальство и болезненное самомнение; ты лезешь в их душу не спросясь, а там нет места тебе, ибо ты «Не наш!», не однокорытник, иного помеса, иного духа, в тебе много поморско-хохляцкой крови, от запаха которой их мутит. Многие из тех, кого ты призываешь к миру, в единый союз, общий гурт для спасения, – они люди антисистемы.
Хороший был журнал «Наш современник». Но, увы, «принципы родной крови» и тут срезали добрые пласты русской литературы, скособочили её. Многие писатели туда не ходоки; отошьют. Унынием несёт с его страниц, где если и чувствуется почва, то неродящая, какие-то мхи и супесь. Давно всё пережито, пережёвано на десятки раз, вяло, пустомясо и безъязыко, и это в наши дни, когда русская деревня особенно, как никогда прежде, упала в печаль и разор, вопит о себе и не находит помощи. Редко когда проклюнется рассказ, родной по национальному чувству, отзывистый, полнокровный, энергический, где всё при месте, не ампутировано штампом. Давно не печатались романы и повести, когда, читая, хотелось бы заплакать, по-коровьи зареветь, удариться в слёзы, когда бы сердце зашлось от последней явленной правды, когда образы во всей полноте открывали бы всю красоту и мятежность природы и русского характера. Только публицисты (Александр Казинцев, Сергей Кара-Мурза, Сергей Куняев и др.) воюют с открытым забралом, но они никак не покрывают своим темпераментом той национально заострённой художественной литературы, которая и делала честь журналу и прославила его.
Публицистика, даже самая злободневная, возбуждает, разжигает ум, сознание; добрая же беллетристика действует на духовное, душевное и сердечное, куда чужой острый ум почти не имеет дороги, но припускает глухого раздражения и тупой боли. Всё вроде бы правда, но так безвыходно, мучительно терзает она, ибо нынешний публицист очень редко намечает путей к сопротивлению, не указывает дороги к спасению… Хороший роман читается долго и трудно; за один раз куснёшь вроде бы и мало, а жевать можно долго. Это мир в страстях, коими очерк обделён. Не та закваска, не те бродильные дрожжи, значит, и не тот хмельной напиток (бражка, пиво, самогон и т.д.).
Но для знания, для затеи, для сердечной полноты, для полнокровной жизни нужны человеку все отрасли творчества, куда скидывается в поисках наш ум и чего страждет душа. Пренебречь хотя бы одним – значит обеднить ум и сквасить душу…
С редактором «Нашего современника» у меня не раз случался разговор о литературе, дескать, запихнули её на задворки за ненадобностью. Куняев же отвечал мне с непонятной обидою: «А зачем романы? Только место занимают… Нам не нужны художественные вещи». Это звучало так неожиданно, что меня забирал столбняк и отнимался язык. Мы-то, дурачьё, ратуем со всех трибун, что главное для писателя – русское слово во всей его полнокровной телесности, но оно, оказывается, лишнее на литературной ниве. А душа-то живёт в слове и словом, им окормляется, к нему особенно податлива и прилипчива.
У старого человека невольно мох заводится в голове (возраст всему виною), и взгляд, увы, становится тусклым, и весь мир потому видится серым и невзрачным. Сколько раз, прижаливая Куняева, увещевал его: «Стасик, передай журнал молодому. Иль Казинцеву, иль сыну Сергею. Не затирай пути молодым, не заедай чужие годы». «Никогда! – огрызался с какой-то жестокой интонацией, оскаливаясь, словно бы я себе вырывал чужую кость из горла. – Это – мой журнал, и я его никогда никому не отдам!» Наивный, думает, что один он способен на дельное, а все прочие негодной выделки. И вот читаю в его бестолковой статье, напоминающей словесный базар: «В «Нашем современнике» Станиславу Юрьевичу Куняеву ничего не принадлежит, кроме писем, приходящих на его имя, кроме книг с дарственными надписями от друзей, нескольких почётных грамот на стенах да фотографий в ящике стола…»
…Эх, милый курилка, кого дуришь? Разве для того рвался ты на литературный пост, чтобы хранить фотографии в ящике стола? Журнал, уведённый от Союза, это власть над ближними, диктат своего вкуса, этики и эстетики, это безразмерное литературное поле, на котором ты двадцать лет высевал как семена добрые, так и ядовитую спорынью, ибо сердитые, порою желчные и злые статьи никто бы не опубликовал, они бы копились в столе годами, изъедая сердце, а тут своя безнадзорная пашенка, своя безнадзорная казна и то хлебное место, где кормится (худо-бедно) уже двадцать лет весь куняевский род: это и место, где можно утишить тщеславие, но возвеселить гордыню. «Человек с журналом» в нашем обществе не «титькин и петькин», он как бы при генеральских эполетах, он всюду вхож, его знают и слышат во всех эшелонах власти, он невольно диктует идеи, он – учитель масс, которому, как архиерею, поклоняются сотни тысяч бессловесных, – это та Красная горка, с которой главный редактор виден далеко по России. Ну как тут не вскружиться слабой голове и не почувствовать себя всесильным? И оттого в разнузданной статье, упакованной в слащавую обёртку, такой базарный тон разгневанной хабалки с торжища и столько облыжной грязцы, коей загажен всякий мой искренний поступок.
Представь себе, Куняев, если бы у тебя не было своего журнала? Стихи ты писать бросил, гремучие статьи прятались бы в стол, ни один бы журнал, увы, не напечатал бы их, не было бы у тебя казённой машины под зад и звали бы тебя просто: «Дед Пихто на завалинке». Вот что такое журнал «Наш современник». А ты: «Дипломы в рамке…»
Мы живём в мире фальшивых философем, управляющих нами, в глубине которых закупорен разрушительный смысл. («Никто не забыт и ничто не забыто», «Кто не работает, тот не ест», «Слово – серебро, молчание – золото», «Деньги–товар–деньги», «Добро должно быть с кулаками», «Вам есть где жить, нам есть где умирать» и т.д.) И каждый писательский «поток», не хотящий сливаться в общую полноводную реку, насочинял для себя множество поклончивых «молитовок», выдумал свои правила поведения, этику и эстетику, наставил по рубежам своих «идолов», пробил свои тропы. А мир, разделившийся в себе, не устоит. И литературная, книжная жизнь не оттого безрадостна нынче, скучна и скудна, что пересеки и засеки наставил ей Интернет с телевизором иль что народ беден, разохотился читать, но потому, что в неё, в самую сердцевину, вклинился, как клещ-кровосос, торгаш, превративший книгу в товар, готовый выпить живую кровь культуры ради прибытка. Ради дохода в двести процентов купец-скряга и банкир-процентщик готовы убить свою мать. Это ещё Маркс признал, и мировой капитал согласился.
