в 40-х годах он был авторитетным бригадиром ставных неводов на океанской части побережья полуострова – таких специалистов в те годы там были просто единицы: умел кроить, собирать, устанавливать и эксплуатировать это очень непростое, громоздкое сооружение из тяжёлой дели, пеньковых и манильских канатов, пробковых, деревянных и стеклянных наплавов, тяжёлых грузил, а точнее – мёртвых якорей в виде плетённых из канатов сетчатых пикулей, наполненных сотнями килограммов увесистых камней, собранных на морском берегу, и опущенных на растяжках на дно морское: так крепились ловушка и хребтина главного крыла ставного невода. Применительно к острову Старичков, где в годы войны рыбачил отец, ловушка этого невода висела над 70-метровой глубиной, а крыло к острову тянулось метров на 200–250, а то и больше. А в один из 40-х годов на острове устанавливалось сразу два таких невода, которые обслуживала самая большая на побережье рыбацкая бригада отца из 24 человек – обычно на один невод комплектовалась бригада из 11–12 человек.
В 50-е годы он уже работал на оловянном руднике Хрустальный в Приморье, руду там возили на обогатительную фабрику только что появившиеся отечественные самосвалы МАЗы. У этих мощных дизельных машин на первых порах выявился существенный недостаток – очень капризными оказались форсунки. Отец в то время работал слесарем на руднике, и за ним уже закрепилась слава «доктора пневматических погрузочных машин» – эти агрегаты работали в забоях на погрузке руды в вагонетки, подаваемые на поверхность. И вот он одному знакомому водителю МАЗа отрегулировал форсунку, да так, что тот больше горя не знал с ней. И к нему, мастеру-самоучке, тут же повалили рудничные шофёры с аналогичными просьбами.
На руднике, кстати, одной из самых болевых точек были эти самые рудопогрузочные машины. Они часто выходили из строя, были капризны в эксплуатации, случались поломки и во время взрывных работ в забоях. Бригада слесарей из пяти человек, в которой работал отец, как раз и занималась их ремонтом, и над ней постоянно шефствовал главный инженер рудника. Отец не был бригадиром, но по возрасту самым старшим и, видно, самым умелым слесарем. Судить об этом можно было по тому уважительному отношению к нему и в самой бригаде, и со стороны инженерно-технических работников, мастеров, самих откатчиков, работающих на этих машинах в забоях. Даже главный инженер, к сожалению, забылась уже его фамилия, человек уже немолодой, с институтским дипломом горно-механического факультета, не гнушался слушать и следовать советам отца по тонким нюансам ремонтных работ.
Однажды я лично увидел отца в ином деле, прямо скажу, приведшем меня, пацана в возрасте 14 или 15 лет, в истинное восхищение. Тогда мы жили в приморском городе Лесозаводск после переезда с Камчатки на материк, и отец там работал в районном узле связи (дали сразу квартирку небольшую, а через год – уже более просторную). Взяли его конюхом на конный двор и одновременно обменщиком почты: на станции Уссури (сейчас это проходная станция Лесозаводск-1, на которой останавливаются только местные поезда). Он с напарником получал с поездов мешки с почтой, посылки, закидывал в почтовый вагон мешки и ящики с местной почтой. Как-то отец обмолвился, что и мешки с деньгами приходилось выгружать. Не знаю, так ли это было на самом деле или нет, но при обмене почты я у отца всегда видел на ремне в кобуре самый настоящий наган, барабан которого был снаряжён боевыми патронами. Но рассказ мой совсем не об этом, а о конях, за которыми приходилось ухаживать и мне лично, что я делал всегда с большим удовольствием.
В почтовой конюшне было четыре денника – конских стойла, а коней было только три головы. Кобыла Каурка и буланый Монгол служили для выездов начальства куда-нибудь по делам и для доставки почты в отделения районного узла связи и в ближние сёла (из дальних сёл за почтой приезжали сами работники тамошних отделений – у них был свой гужевой транспорт). Для хозяйственных работ использовался в основном рослый Гнедой – меланхоличный, невозмутимый мерин с мощной грудью и длинными сильными ногами. Мне часто приходилось их кормить, выгуливать, водить на водопой, а летом – уводить в ночное на луг, спутывать им ноги, а утром приводить обратно. Естественно, и денники чистил – кони очень чистоплотные животные, раздавал им сено и овёс, когда он бывал в наличии. Собственно, я не работал самостоятельно, а только помогал отцу, и всё делал под его приглядом, слушал его советы. Но потом он всё чаще стал доверять мне работать самостоятельно. Коней я полюбил, особенно ласковую и добрую Каурку – в ночном я ей никогда не спутывал ноги, потому что она всё равно никуда не отбивалась от табуна. Нравилось мне ездить на ней верхом: она шла или шагом, или мягкой рысью. Изредка я переходил на галоп: она была уже не молодая, и я её, конечно же, щадил поэтому. Не очень мне нравилось ездить на Гнедом. Шагом он шёл ещё сносно, но стоило ему перейти на рысь, как возникало ощущение, что сидишь ты на каком-то суковатом горбыле или прямо на дощатом заборе, который ещё кто-то немилосердно трясёт и подбрасывает под тобой. Галоп у него был тяжёл, и у мерина постоянно при прыжках что-то сочно ёкало в животе. Да и вообще он был совершенно невозмутимой скотиной, будто бы даже не от мира сего. Однажды он меня основательно двинул копытом по голове, когда я только что присел на корточки у его мосластых ног с верёвочными путами в руках, а потом с идиотским удивлением смотрел на меня, ошеломлённого этим ударом. И странно, даже обиды никакой я не испытывал тогда на него, кроме досады на самого себя за собственную оплошность: я как раз пытался спутать ему передние ноги, а его оводы одолели. Вот он и махнул копытом, отгоняя их, а я тут как раз сам ему подставил свою голову. Так в чём же он-то был виноват? А как-то я возвращался с конями из ночного, лихо этак заехал на конный двор – на горбыльной спине высоченного Гнедого и отпустил вперёд Каурку с Монголом. Они первыми нырнули в распахнутую дверь конюшни, спасаясь в холодке от оводов. И Гнедой ринулся за ними вслед, а я, как ни пытался его остановить, натягивая повод уздечки и сжимая ему крутые бока босыми пятками (ездил я на конях, естественно, охлюпкой, хотя сёдла имелись в конюшне), он так и не остановил бег своих мосластых ног. Тут же низкая притолока шибанула меня в грудь, и я
