Товарищ Пластинин хочет изобразить новое студенчество. Очень любопытная задача, тем более любопытная, что недавно вышла книга Воскресенского, в которой он изобразил новое студенчество в форме не очень лестной, чего, по моему мнению, оно не заслуживает.
Товарищ Баранов хочет написать «что-нибудь вроде поэмы». В этих словах звучит довольно хорошо знакомое мне, особенно за последние годы, недовольство начинающих литераторов и стихотворной и прозаической формой: ищут чего-то среднего, равно как они же ищут чего-то среднего между романтизмом и реализмом. Есть произведения, которых я раньше не встречал и не ожидал встретить. Человек начинает писать православной прозой, незаметно для себя переходит в ритмическую прозу, и затем эта ритмическая проза обращается у него в стихи. Ясно, что этот человек заряжен таким значительным содержанием, которое у него не умещается в простые слова. Слов — мало, да и слова-то сыроватые для наших дней. С языком вообще происходит то же самое, что с нашими костюмами. Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и чёрные пиджаки? Нужно голубое, зелёное, красное, синее, чтобы, когда идёт демонстрация, сверкала радуга. Это подымает настроение. Наши костюмы не отвечают внутреннему настроению, тому размаху творчества, которым живёт страна, и точно то же происходит и с языком: язык отстаёт.
Я бы мог в качестве анекдота привести такой пример.
Мне захотелось описать одно из обычных явлений советской жизни. В этом явлении лично я вижу совершенно иное содержание, чем принято. Тут процесс драматического роста нового человека, который, вылезая из какой-то очень тугой и крепкой скорлупы, с великим трудом её разбивает.
Я пробовал это писать девять раз, и у меня ничего не вышло. Того внутреннего заряда, того огромного содержания, которое надо выразить очень простыми, очень ясными и очень круглыми словами, слова, которыми я обладаю, не исчерпывают.
Так что вот какие вещи даже со старыми литераторами случаются. И это вполне естественно. Не думайте, пожалуйста, что я хочу запугать вас трудностями, это не в моей привычке, и, кроме того, я знаю, что вас никакими трудностями не запугаешь.
Вот тут интересную задачу ставит перед собой Карасёв. Он хочет взять отношение стариков к революции, их индивидуалистический психологизм, борющийся со всем новым. Это очень интересно. Рассказ у него, очевидно, внутренне готов, и надо, значит, писать.
А товарищ Юдин хочет писать о молодёжи, получающей образование в девятилетке. Правильно. У нас очень много людей и тем, которых литература не коснулась. Мы совершенно не знаем, как живут пионеры. А это в высшей степени интересный народ. Сегодня их ко мне пришло четверо, один из них — англичанин.
Начали разговаривать, — а ведь это уже совершенно взрослые люди, которые работают, например, плотину выстроили в каком-то колхозе и государству сэкономили несколько тысяч рублей. Вот взять таких мальчиков и изобразить их — любопытнейшая задача.
Я был на выставке детской книги. Бедное дело! Это дело ниже наших способностей, ниже требований, которые предъявляются сейчас к книге. А для октябрят, например, нет достойной их литературы. Это отчасти потому, что у нас нет достаточно ясной и широкой критики детской литературы, и потому, что критика стесняет в данной области воображение писателя, не понимая, насколько важно развитие воображения детей и правильная организация процесса этого развития.
Счастливых исключений в массе детской литературы можно насчитать немного, например, книжки ленинградцев — Маршака и других — и прекрасную книгу Ильина о пятилетке.
Тут есть один вопрос, чрезвычайно сложный и трудный, — об отношении литературы к правде. Я думаю, что в этом вопросе окажусь еретиком.
Надо поставить перед собой вопрос: во-первых, что такое правда? И во-вторых, для чего нам нужна правда и какая? Какая правда важнее? Та правда, которая отмирает, или та, которую мы строим? Нельзя ли принести в жертву нашей правде некоторую часть той, старой, правды? На мой взгляд, можно. Мы находимся в состоянии войны против огромного старого мира: чёрт бы его побрал с его старой правдой! Нам необходимо утверждать свою.
Если вы описываете какого-нибудь лентяя, рвача, пьяницу Иванова, то надо обобщить: ведь он, Иванов, не один рвач, лентяй, пьяница, а есть и другие. Так вы у одного возьмите нос, у другого ухо, у третьего ещё что-нибудь.
Опишите тип, опишите так, чтобы все рвачи в этом типе узнали себя. Ведь общие-то черты есть у них? Есть, несомненно. Вот их вы и отберите. Что значит тип у большого писателя, у старого писателя, у наших классиков? Это творог, выжатый из молока, это нечто сквашенное, нечто сжатое.
Обломов, например, тип. У него был предшественник — Недоросль и другие. И в западной литературе вы найдёте это.
Тип — это явление эпохи. Например, вожди социал-демократии II Интернационала благодаря влиянию эпохи перестали быть социалистами, стали служить буржуазии как министры, как чиновники её. Многих наших «революционеров»-эмигрантов революционная эпоха превратила в контрреволюционеров; стало быть, образовался некий новый тип, то, что мы называем «ренегатом».
Если вы описываете лавочника, так надо сделать так, чтобы в одном лавочнике было описано тридцать лавочников, в одном попе — тридцать попов, чтобы, если эту вещь читают в Херсоне, видели херсонского попа, а читают в Арзамасе — арзамасского попа. Вся литература Запада и наша литература XIX века, в сущности, построена на одном типе, главные её произведения — на молодом человеке, выходце из буржуазного класса, из того класса, который после французской революции пришёл к власти. Но этому человеку по какой-то причине в обществе победителей неудобно жить. Он не находит себе места там, может быть, потому, что он очень высокого мнения о себе. Он считает себя выше других. Он внушает другим убеждение в своей исключительности, и вся его жизнь проходит в мелких драмах. На этом типе построена почти вся литература XIX века. И у нас это так, у нас есть разные Онегины, Печорины, Рудины, Череванины и прочие. И во французской литературе они проходят, начиная со Стендаля и кончая любым писателем. У нас этот человек выродился в то, чем он является в белой эмиграции. После первой революции этот человек, очень шумный, крикливый, принимавший участие в революции, превратился в Санина (герой Арцыбашева), человека внутренне пустого, голого, который живёт только чувственными эмоциями. Это уже крайняя степень такого индивидуализма, который превратился в полный анархизм, когда человек стал почти животным.
Все большие произведения всегда суть обобщения. «Дон-Кихот», «Фауст», «Гамлет» — всё это обобщения. Вы живёте в массе, вы не сидите, как Толстой, Тургенев, в деревне и не пишете в кабинете. Все процессы происходят на ваших глазах. Нужно уметь их видеть, надо присматриваться, взвешивать, сравнивать, надо искать единства, надо искать противоположности. К этому сводится всё.
В литературе идёт та же самая работа, что и в науке. Учёный прежде всего проделывает тысячи мелких экспериментов над собаками, кроликами, над растительными организмами. В результате он получает оглушительные революционные выводы, которые часто поворачивают науку по совсем другому направлению. Таким же самым путём идёт и литература.
Когда вы набираете порядочно этих впечатлений, когда вы натыкаетесь на одно из наиболее ярких впечатлений, то они встают все перед вами, — перед вами яркая картина, ясный портрет.
Товарищ Пластинин. У меня, как и у многих других, которые начинают творческую работу, самый главный вопрос — о художественном реализме. Когда пишешь, то кажется, что всякое явление, которое тебя волнует, будет волновать и читателя и его следует вносить в литературное произведение. Но, когда напишешь и раньше всего сам начинаешь читать произведение, оказывается, оно даже тебя не волнует. Вот интересно бы слышать, в чём же секрет художественного реализма, как вещь сделать интересной.
Горький. То, что рассказ нравится вам, пока вы его пишете, а когда написали, перестаёт нравиться, довольно обычное явление у литераторов. Оно объясняется тем, что опыт по данной теме не умещается в этой теме вследствие того, что не хватает техники, не хватает слов.
С языком у нас обстоит неважно. Это естественно. Мы живём в эпоху революции, когда в язык входят новые слова. Слово «универмаг» стало обычным. Если бы вы сказали его пятнадцать лет назад, на вас бы вытаращили глаза. А сколько таких слов стало теперь! Новые слова будут возникать и впредь.
Но рядом с этим не следует забывать и коренного речевого русского языка. Иногда нужно почитывать былины, сказки и вообще хорошо знать язык, которым говорит масса. В нём очень много звучного, ёмкого.
Сейчас на всех участках нашей огромной страны происходит этот процесс реорганизации языка, процесс стирания некоторых слов, полного их уничтожения, появления на их месте новых слов.
