— Как не справится, так мы ее снимем, — и Огарнов, покраснев, улыбнулся так застенчиво, что все сразу поняли, что он никогда не осмелился бы ее снять.
— Справлюсь не хуже вашего, — ответила она сама из-за перегородки и на минуту выглянула, блеснув своими неестественно белыми, будто лакированными, зубами. — Завтракали, товарищ полковник? А ну, зайдить ко мне, я вам тут дам кой-чего.
Огарнова отрезала ему кусок сала, придвинула розовую пластмассовую мисочку с солеными помидорами и чайный стакан красного вина, даже на глаз крепкого и приторно сладкого.
— А ну, успокойте себе ваши нервы, товарищ полковник, — и чуть-чуть, как-то заговорщицки, улыбнулась. — Небось, я страшна ночью была, запугала?
И он, тоже почему-то заговорщицки да нее взглянув, утвердительно кивнул головой.
От Огарнова — к секретарю парторганизации.
— Интересные люди есть у вас?
— Ах, сколько угодно!.. Только не моего подчинения.
— Что это значит?
— Временно прикрепленные. То есть — приезжие.
— А ну, пойдемте!
Растрепанный, полупьяный дождишко то тут, то там плясал над деревней. Было очень скользко.
У домика с незастекленными, а занавешенными, по-фронтовому, плащ-палаткой рамами секретарь, надувая щеки и хмурясь, выкрикнул:
— Поднебеско Юрий!
Женский голос тревожно ответил:
— Одну минуточку, одну минуточку.
Они подождали. Через минуту-другую из домика, оправляя на себе только что наброшенный женский капот, прихрамывая, вышел очень красивый парень с буйной белокурой, точно обесцвеченной пергидролем, бородой. Лицо его было так молодо, что борода казалась приклеенной.
Воропаев не мог не улыбнуться. Секретарь неловко познакомил их, будто мирил, и, не зная, что будет дальше, почесал затылок.
Бородатый юноша блеснул глазами:
— Это вы там ночью шум затеяли? Здорово, ей-богу! Если бы не дождь и кости мои не ныли, и я бы немедленно примазался… Наташ! Иди сюда!
Из окна, приоткрыв плащ-палатку, осторожно выглянула и сейчас же спряталась женщина. Воропаев заметил, что она в одном лифчике.
— Вот этот самый товарищ, Наташа, затеял ночной штурм! А это моя жена. Я бы вас пригласил к нам, да, знаете…
— Нет, Юрий, ты с ума сошел, — произнесла она испуганно.
— Да нет, я же и говорю, — перебил ее муж, — что пригласил бы с великим удовольствием, да мои штаны в стирке, а других нет… видите, в чем я?
Воропаев сбросил с плеч шинель.
— Отдайте капот вашей жене, наденьте мою шинель и ведите меня к себе. Дело есть.
Они были так бедны, что пудра на дне коробочки с иностранным ярлыком, стоявшей на краю табурета, уже казалась тут роскошью.
Историю их жизни мог красноречиво рассказать ее фанерный чемодан с продавленным боком и его шинель, несущая функцию семейного одеяла.
Есть семьи, пережившие в годы войны горечь утрат, но приобретшие славу и почет.
Есть семьи, не приобретшие славы и почета, но избежавшие потерь.
Есть семьи, познавшие тяготы эвакуации, разлук с близкими и тревог за своих фронтовиков, но отделавшиеся лишь сединой на висках.
Но есть немало таких семей, на плечи которых война нагрузила решительно все испытания, и они выдержали, претерпели удары, наносимые один за другим, и не поступились ни честью, ни совестью, не пожалели ни крови, ни нервов, ни слез, ни отваги.
Однажды в горах Кавказа, где-то в Северной Осетии, в те дни, когда там, изнемогая, билась 37-я армия, Воропаев увидел на скале дерево, превращенное бурей в осьминога. Если бы ветер мог иметь форму, он принял бы облик этого дерева. Оно было изваянием бури. Надвое расщепленный ствол его изогнулся в мучительных судорогах, ветви были скрючены, точно канаты, и беспокойно, гневно тянулись прочь от ствола, цепляясь за воздух узловатыми пальцами маленьких веток.
Всем своим существом дерево было наклонено в сторону ветра, и даже редкие грубые листья его глядели не на солнце, а вслед ветрам, ежеминутно готовые вцепиться в очередную бурю и улететь с нею.
Молодой Поднебеско и в особенности жена его очень напоминали это горное, воспитанное одними непогодами дерево. Им было не более чем по двадцати лет, и лица их, когда они улыбались, выглядели детскими. Но стоило им задуматься и на мгновение потерять власть над мускулами лиц, как все молодое и счастливое исчезало, уступая место выражению боли.
Поднебеско был, как сразу выяснилось, не единожды ранен и контужен. Он и сейчас еще не совсем оправился. А она — со своими тоненькими, как паутина, белокурыми, трепещущими на свету волосами, охватывающими голову подобно венку из золотистого ковыля, с темно-синими, ультрамариновыми глазами счастливой девушки — страдальчески морщилась от приступов запущенного полиневрита и все время нервно курила.
Руки ее были неестественно худы, и — смеялась ли она, или внимательно слушала — с лица ее не исчезало выражение усталости.
Но оба они производили впечатление не только стойких, но и талантливых людей, и, как в каждом истинном таланте, в их облике чувствовались черты, еще до них не существовавшие.
— Когда демобилизовались? — спросил Воропаев.
— В долгосрочном пока.
— Приехали подлечиться?
— Если удастся.
Она грустно добавила:
— Пока не удается.
Он успокоительно положил руки на ее худые колени.
— Обносились и распродались мы подчистую. Одна теперь у нас надежда на целебный воздух. Солнце, воздух и вода — наша лучшая еда. А то бы — ого-о! А?
Она тряхнула золотым ковылем волос.
— Ничего! Вывернемся.
— Специальность?
Они рассмеялись, переглянувшись.
— Какая там специальность! Мы же прямо из школы — на фронт. Я — сапер. Она — медсестра. Сейчас думаем о заочном, да нет ни гроша.
— Почему не демобилизуетесь, если уверены, что не годны к службе?
— А паек да разный там шундер-мундер!..
— А если завтра представится неплохая работа?
— Завтра и демобилизуюсь.
— Ну, тогда садитесь, пишите краткую биографию. И вы тоже, — кивнул он Наташе. — Бумаги нет? Что мне с вами делать! Придете в правление колхоза, там напишете… Не в чем?
Махнув рукой, он встал.
«И шляпа же этот Корытов! Так не знать людей, как он не знает, может только покойник».
— Кто-нибудь еще тут есть вроде вас?
— Есть человек пять.
— Пусть разыщут меня. Зовусь Воропаевым. А от меня ждите сегодня гонца.
От Поднебеско — опять к Огарновым, собственно к ней, все еще простоволосой, неприбранной.
— Лишней юбки у вас не найдется на время?
Она прищурилась, рассмеявшись.
— Лучше Викторовы галифе возьмите, а то с непривычки продует! Чего это вам вздумалось? Маскарад, что ли?
Он быстро объяснил ей, что юбка нужна не ему самому. Она не сразу поверила.
— Вертуны какие-нибудь, а вы им барахло будете раздавать.
Не без труда согласилась она пойти, чтобы самой взглянуть на людей, и, вытаскивая из корзины юбку и блузку и раскидывая все перед собой, то и дело иронически спрашивала, облизывая губы кончиком языка:
— Подойдет, нет? Не прикинули ее размер?
А выходя, обернулась, сказала недовольно:
— Я еще погляжу, какая она. Если не по мне, так и вовсе не приведу.
И точно — в тот вечер не привела.
История семьи Поднебеско проста, как рабкоровская заметка. Жили где-то под Белой Церковью, учились в школе, эвакуировались, оставив стариков дома. Он сразу же ушел в армию, она следом за ним — на курсы сестер. Воевали порознь, подолгу ничего не зная друг о друге.
Потом оказалось, что нет стариков в Белой Церкви, нет отчего дома, нет и вещей, оставленных каким-то хорошим знакомым, уехавшим в Кустанай, — то ли знакомые еще не вернулись, то ли вернулись настолько давно, что уже не помнят о чужих вещах.
Потом оказалось, что они оба изранены и больны, что им нужен юг, и они, беззаботные, как все военные люди, двинулись на юг. И тут — когда быстро было продано все вплоть до трофейной зажигалки, и Юрий бросил даже курить, и ели они один раз в день — их еще обокрали, а Наташа почувствовала себя беременной. Никогда Юрию Поднебеско не было так страшно, как в тот час, когда он узнал об этом. Денег не хватало даже на телеграмму, если бы было кому послать.
И — бывают же чудеса — подковылял Воропаев, и через четверть часа они, едва веря себе, поняли, что все будет отлично.
Утром, взявшись за руки, Юрий и Наталья Поднебеско стояли перед столом правления. Она была в огарновской юбке, он — в огарновских парадных галифе и его же домашних тапочках, с тростью из ржавого штыка, надставленного кизиловой палкой.
Наталья вызывалась на самую тяжелую работу, думая, что если она попросит легкую, от нее откажутся. А он вообще ничего не просил. Он стоял, припав на укороченную ногу, и, страдальчески улыбаясь, говорил, будто оправдывался:
